Вечное невозвращение

Сразу после приезда Макарову позвонили, и он долго не мог понять, кто говорит и что это за Толя Новиков. Потом вспомнил своего однокурсника, ныне какого-то важного начальника в престижном НИИ.

— Нам надо собраться завтра всем курсом.

— Нет уж, уволь, мы один раз собирались, сплошная тоска.

— Тут особый случай, Надя Архипова умерла. Отпевание будет в двенадцать в Архангельском.

— Она что, верующей стала?

— Вряд ли. Возможно, родители так решили.

Макаров все пытался вспомнить, какой Надя была в университете, но вспоминалась только большеносая женщина в очках с толстыми стеклами. Он опоздал на полчаса, в церковь решил не входить, а подождать снаружи. Дул сырой сентябрьский ветер, и все вокруг было усеяно желтыми и красными листьями. Деревья вокруг стояли желтые и красные, но было так холодно и тускло, что Макарову все казалось беспросветно мрачным. «Это уже пятый покойник на нашем курсе. Интересно, какой я по счету в этой очереди?».

— Подайте убогому на пропитание, — услышал он за спиной и, повернувшись, увидел здоровенного небритого детину в замызганном плаще, протягивавшего ему руку.

— Это ты-то убогий?

— Я. Не смотри, что здоровый. У меня падучая. Работать не могу, только побираюсь.

— Знаешь, у меня денег нет, а бутылка есть — я на похороны пришел, пойдем за те кусты, возьмем по полстакана. А то на душе кошки скребут.

Детина согласился.

— Не упадешь? — спросил Макаров, наливая ему в пластмассовый стаканчик.

— Не, — осклабился нищий, — семисят грамм мне ништо.

Они выпили, помолчали.

— Вообще-то водка для меня глупая забава, — сказал детина, разжевывая конфету.

— А что неглупая?

— Травка — это вещь, а еще лучше колесико.

— При твоей болезни ты так быстро загнешься.

— Плевать! Зато я разные миры повидаю.

— Какие еще миры?

— Разные. Ты вот живешь в одном мире, а их на самом деле много.

— Ну и какие миры? — Макаров налил ему еще треть.

— А вот, — парень выпил и вытер губы рукавом. — Есть мир радостный и мир гадостный, есть мир балдежный и мир ненадежный, есть мир веселья и мир похмелья, есть мир счастливый и мир тоскливый.

— Все?

— Нет, есть еще особенные миры, но тебе они вряд ли будут понятны.

— А ты попробуй.

— Ну есть еще звонкий малиновый, волшебный лиловый и печальный синий.

— А клубничный, ванильный, фисташковый?

— Таких нет. Я же говорил, что ты не поймешь.

— Ну почему? Мне бы хотелось жить в лиловом, это мой любимый цвет.

…Вечером на поминках в Надиной квартире их сокурсница рассказывала Макарову, что Надя была в него влюблена с первого по третий курс, отчаянно влюблена.

— Что-то я не замечал.

— Ты на нее вообще не смотрел.

Макаров наконец вспомнил худенькую сутулую девочку, которая всегда густо краснела, когда он с ней разговаривал. Вспомнил, как однажды она с отчаянной решимостью пригласила его в «Современник» — по большому блату достала билеты, но он тогда отказался, у него было другое свидание. Теперь Нади больше нет, и никто никогда не вспомнит о ее тайной любви и неожиданном поступке в юности.

Он опять поехал на дачу, потому что позвонила Вера, попросила навесить ставни на зиму и помочь отвезти рюкзак с одеялами. Пока он возился со ставнями, она в драном рабочем пальтишке что-то копала в огороде. Макаров посматривал на нее, на ее покрасневший от холода носик, на острые коленки, торчащие из голенищ, и время от времени жалость охватывала его.

— Вера, ты чего замуж не выходишь? Завидная невеста: квартира, дача.

Она молча посмотрела на него и снова взялась за лопату.

Макарову стало неловко, он больно ударил руку о крючок, разозлился, но, продолжая работать, все равно посматривал время от времени на Веру. «Может быть, плюнуть на все, вернуться к ней, починить печную трубу и пожить здесь вдвоем целый месяц в тишине и покое. Раз в неделю можно съездить на работу, чаще все равно не требуют, поскольку деньги давно не платят. А потом, может быть, и все остальное наладится».

— Ты, Макаров, очень изменился, — сказала Вера, когда они сели перекусить. — Злой стал. С чего бы это?

— Это от старости. И от регулярного дефицита денежной массы.

— Вряд ли это на тебя могло сильно повлиять. Что-то с тобой случилось.

— К сожалению, ничего со мной не случилось.

— Ничего хорошего?

— Вообще ничего.

— Ну и слава Богу. Могла бы ведь и беда случиться.

— Конечно. Но только когда ничего не случается, значит, уже все случилось, все уже написано и пора ставить точку.

— Наверно, пора. Я думаю, с тобой ничего не случается, потому что ты никого не любишь, ты не способен к любви, тебя в детстве не любили. Отсюда твоя холодность и равнодушие. Для тебя невозможная вещь — служить другому человеку, постоянно заботиться о нем, отдавать ему всю жизнь. — Вера горячилась и ее маленький носик снова покраснел.

— А ты говоришь: я злой.

— Конечно злой! Ты эстет: тебе не нравится мой нос, мои колени, тебе не нравится, что я старею…

— Я ничего тебе никогда не говорил ни про нос, ни про колени.

— Какая разница, я же вижу, как ты меня рассматриваешь.

— Ну, перестань, ты еще очень интересная женщина. И про то, что надо ставить точку, я пошутил.

— Правильно, не ставь, пиши дальше. — Вера вдруг перестала злиться и смотрела жалобно, даже заискивающе. — Напиши, как ты вернулся ко мне, как мы, отремонтировав трубу, до самых холодов прожили на даче и нашли в лесу последний подосиновик. Напиши это в своем романе.

— Ты откуда знаешь про мой роман?

— Ты сам мне как-то звонил ночью, очень пьяный, и жаловался, что пишешь роман, и ничего у тебя не получается.

— Причем здесь роман и наша жизнь?

— Ты пиши так, чтобы это стало нашей жизнью.

— Хорошо, — сказал Макаров после долгого молчания, — я попробую. Так, говоришь, про трубу надо написать?

— Да, и про трубу тоже. Без нее мы тут не выживем.

Они долго сидели, глядя, как солнце садится в березовую рощу на соседнем участке, и Макаров грел ее маленькую и шершавую от огородной работы руку.

Макаров шел по Арбату, и его опять, как, впрочем, и всегда, подташнивало от вида старых, осклизлых домов, от грязных непрозрачных стекол, таких грязных, что сами окна казались слепыми, нарисованными на стене, от потертой одежды прохожих, от самого воздуха, который был пропитан миазмами неустроенности, несбывшихся надежд, тоскливого однообразного быта. Казалось, дома протягивают к Макарову свои грязные руки, а на вечно не просыхающей штукатурке стен проступают грустные воспоминания. Он добрел до своего переулка и долго ходил по нему взад и вперед, отыскивая хоть какие-нибудь следы дома с витриной, потом той развалюхи, где жила любившая его девушка, которая шила в ателье меховые шапки. Но вокруг стояли только шестнадцатиэтажки из желтого кирпича с большими прозрачными балконами, окруженные маленькими скверами с иномарками, и не было ничего, что напомнило бы Макарову о его бурной молодости, полной радостей и печалей, он даже не мог вызвать в памяти те ощущения, те запахи, тот озноб, когда выходил утром из таниного подъезда и жмурился, глядя на солнце. Куда все делось? И было ли это? Только маленькая, покосившаяся церквушка осталась единственной свидетельницей его прошлой жизни, единственным доказательством того, что эта жизнь была. Он вошел внутрь, в мягкий полумрак, и, протолкнувшись между истово крестившихся старушек, пробрался почти к самому алтарю. Шла служба, пел хор, голоса были такие тонкие и жалостливые, что у Макарова защипало в носу. Ему даже показалось, что это не заутреня, а панихида по его прошлой, канувшей в вечность жизни и по его настоящей жизни, бесцельной, без путеводной звезды, без надежды вырваться из глубины, без любви.

Он повернулся, направляясь к выходу, и увидел, что слева, впереди молящихся, стоит Татьяна в новой меховой шапке, рядом с ней Рая, у которой слезы текут по щекам, и она все время вытирает их рукой; дальше пристроились Толик-алкоголик и вся компания с витрины, Толик с обиженным лицом что-то шепчет стоящему рядом, наверное говорит: «Что ж ты, еп-тать, привел меня сюда душу надрывать?». А еще стоит поодаль со свечой в руках старик Березин, и его губы шевелятся, повторяя вслед за хором слова молитвы. А дальше, в глубине толпы, он видит мать, отца и своих теток, и отец, точно так же, как в макаровском сне, растерянно озирается вокруг, словно кого-то ищет. Толкаясь и непрерывно бормоча извинения, Макаров рванулся к ним, но, когда подобрался совсем близко, увидел, что обознался — вокруг незнакомые люди, совсем незнакомые, вот только Рая не исчезла, а по-прежнему плакала и смотрела на Макарова.