Мистер Ми

Поэтому, предложив создать «универсальный индикатор лжесвидетельства» (неосуществимый на практике аппарат, выполняющий «индикацию» показаний обвиняемого или свидетеля при помощи стрелки, движущейся на круглом циферблате, сверху которого написано «да», а снизу «нет»), Клери с удвоенной энергией вернулся к вопросам литературы и осознал, что, хотя правдивость романа не может быть установлена без сравнения с действительностью, которая его породила, сам роман должен находиться в состоянии автономного — возможно, непрочного — равновесия. «Теперь я смогу исправить ошибку, повлекшую неудачу с романом мадам де Лафайет», — с ликованием записал он в «Дневнике»; для этого он создал понятие «замысловатая ложь», то есть обман, использованный в качестве всего лишь псевдосилы, которой можно пренебречь, но которая обеспечивает общее решение задачи. Теоретически этот метод требовал изменения знака всего лишь одной величины в его расчетах, касавшейся эпизода в четырнадцатой главе. Этот способ сработал, о чем свидетельствует радостная запись в «Дневнике».

Каждое произведение художественной литературы, вывел Клери (после того, как у него прошел пароксизм радости), должно содержать по крайней мере одну неправду, которая укрепляет фактуру произведения. Этот тезис составил двадцать восьмой раздел «Механической поэзии».

Затем Клери с целью обобщения ввел понятие движения; он считал, что литературные произведения подвержены «центробежным» силам (тенденция вводить новые персонажи, сюжетные линии и прочую информацию, которая способна разнести на куски все шаткое сооружение) и служащим им противовесом центростремительным воздействиям, объединяющим отдельные части вокруг общего центра, который он изображал в своих прекрасных, но непостижимых иллюстрациях в виде ступицы колеса. Вскоре его графики стали напоминать изображения гипотетических планетных систем или пульсирующую сеть артерий; так произошло, например, с некоторыми модными трудами Монтескье или Руссо. К этому времени Клери оставили даже его три или четыре сторонника; люди, знавшие его в это время, впоследствии писали, что Клери очень редко покидал свою квартиру и обычно в таких случаях его сопровождал черный пес среднего размера и меланхолического темперамента, крутившийся прежде возле ближайшей мясной лавки. Считается, что именно эта собака сгрызла последнюю часть рукописи Клери, о содержании которой мы можем судить лишь по разжигающим любопытство ссылкам на нее в «Дневнике».

Клери мог превратить любой текст в механическое сооружение. А почему бы не пробовать сделать обратное? Глядя на прислоненную к стене метлу, он размышлял, какое в ней может скрываться зашифрованное сообщение. Быстро произведя расчеты, он пришел к мнению, что это — нескладно построенное предложение, в котором повествователь сообщает, что подарил кольцо своей возлюбленной. Однако Клери сделал расчет массы произвольно, и была значительная возможность ошибки. Тогда он еще раз, с большей тщательностью проанализировал метлу, сосчитал и взвесил в ней каждую веточку, опять прислонил ее к стене и измерил точный угол наклона. Получив более точные цифры, Клери установил, что кольцо было семейной реликвией, что возлюбленная была несколько холодна и что неудачное построение фразы явилось следствием душевной боли дарившего. Из этого вытекало, что любые предметы могут таить в себе какое-то сообщение; и Клери провел свои последние годы, одержимый желанием перевести окружающий мир на язык художественного текста, к которому этот мир служил всего лишь прекрасной, но в основе своей обманчивой иллюстрацией; этот неистовый поиск наблюдала только собака (следы ее зубов видны даже на «Дневнике»), и мы узнаем о нем из записей, становившихся все более исступленными по мере того, как мир, окружавший писателя — дома, улица и город, которые ранее представляли собой лишь самый незначительный фон для его исследований, вдруг приняли форму бесконечно развертывавшейся рукописи, адресованной единственному читателю:

«Он повторяет просьбу. Солнце перехватывает плывущие воспоминания». (Лестница.)

Или позднее:

«Я приеду после двенадцати и надеюсь, что сыр к тому времени созреет» . (Перевернутая тележка.)

И наконец:

«Планеты — звезды — божественное непрерывное движение. Огонь, Огонь! Слово Божие». (Насос.)

Конец его жизни скрывается в неизвестности, так же как и завершающие страницы его «Дневника» (хотя ничто не указывает на то, что к нему тоже была причастна собака), и посмертное издание трактата Клери последовало после многих лет пренебрежения. Отрывки из него появились в журнале «Наблюдения в области физики, естественной истории и искусств». Но полный текст (включающий чертежи,исполненные в виде великолепных гравюр) вышел в свет лишь в 1779 году с предисловием Жана-Бернара Розье, из которого мы, собственно, и узнали о человеке, названном им «Ньютоном поэзии». В заключение Розье пишет, что сопротивление международному признанию теории Клери проистекало из возражений тех людей, которые, согласившись с тем, что движение планет расшифровывается как поэзия, каковой оно, по сути, и является, были бы вынуждены признать, что Всевышний действительно говорил на языке Расина.

Как видишь, я опять нашел Жана-Бернара Розье, который все еще был заметной фигурой даже через двадцать лет после его первого упоминания. Это меня в высшей степени порадовало. Но мне пора было отходить ко сну. События следующего дня и все прочее, вплоть до настоящей минуты, когда я пишу эти строки, а Катриона мирно спит внизу, я «сохраню» для следующего письма. Когда она проснется, я пошлю ее бросить это письмо в почтовый ящик, и тебе придется немного подождать, пока я возьмусь за следующее.

Глава 5

Ферран и Минар шли уже много часов, и это само по себе было достаточно утомительно, особенно для толстяка Минара, а им к тому же еще приходилось нести тяжелый узел, где помещались все их пожитки, включая странные документы, которые уже привели к убийству девушки и бегству друзей из Парижа. Смеркалось, птицы мирно пели на деревьях, грязь и дым большого города остались далеко позади, но Минар по-прежнему печально повторял через каждые несколько минут «Моя бедная Жаклин», заливаясь при этом слезами, что раздражало Феррана не меньше, чем мухи, натертая нога и тяжелый узел.

— Я же говорил, что надо было разложить вещи на два узла, — сказал Ферран, оглядываясь через плечо на своего безутешного товарища, который тащил узел по земле волоком. Они пытались нести его вдвоем, но, поскольку Ферран был значительно выше ростом и у него был, соответственно, шире шаг, ему приходилось неестественно замедлять ход, а Минару почти бежать — иначе они ходили почти что по кругу. Поэтому они несли узел по очереди, непрерывно препираясь, кто из них пронес его дольше. Минар предложил для измерения времени петь песни, и Ферран согласился, считая, что песни улучшат им настроение, но тут возник странный феномен: тот, кто нес тяжелый груз, пел быстрее. К тому же Минар поминутно принимался рыдать, и ему приходилось рассчитывать, сколько строк и куплетов он потерял, оплакивая участь бедной Жаклин, чье бездыханное тело с белым лицом и синими губами так и стояло у него перед глазами. Ферран предпочитал об этом не думать.

— Вам надо ее забыть, — говорил он. — Надо все забыть. — Поскольку Минар столько раз проваливался на экзаменах, казалось бы, ему ничего не стоило забыть что угодно. — Мы начинаем новую жизнь. Нам даже придется взять другие фамилии.

— Очень может быть, но я предпочел бы решать проблемы по мере их поступления, — сказал Минар, который в этот момент нес узел, держа его перед собой и переваливаясь, как утка. Ферран взял у него груз, и некоторое время они шли молча.

Наступили сумерки, они давно уже шли по лесистой местности и, по-видимому — по крайней мере так считал Минар, — приближались к Монморанси, где живут родители Жаклин. Но Ферран хотел остановиться на ночь в густой чаще, за пределами человеческой досягаемости.