Последний самурай

Мистер Конигсберг не любил распространяться на эту тему. И когда его дети заявили, что хотят стать музыкантами, не упомянул об этой истории ни слова, лишь заметил, что человеку не дано знать, что с ним случится. И добавил: Быть бухгалтером — это еще не конец света. Быть секретаршей — не вижу в том ничего ужасного.

Похоже, что вещи, о которых он умалчивал, были более ужасными, о них даже страшно было говорить. И потом, действительно, нет ничего такого ужасного в том, чтобы быть бухгалтером или секретаршей. Но Линда уже знала целых четыре примера того, что происходит с людьми, решившими, что в этом нет ничего ужасного. Теперь выяснилось, что это не имело ни малейшего отношения к маккартизму, являвшемуся, по сути, завуалированным антисемитизмом, что было предпринято с целью атаки на коммунистов и таким образом резко уменьшило их шансы утвердиться у власти где-нибудь в Канаде пли Бразилии, чтобы вновь вершить там свои черные дела. На деле все объяснялось куда как проще. Отец просто не мог находиться в окружении людей, чьи стандарты в подходе к музыке не соответствовали консерваторским, принятым у него на родине. Что ж, хочешь погубить жизни своих близких, — пожалуйста. Хочешь слушать в своем доме лишь мелодии из этого чудовищного фильма «Звуки музыки» — ради Бога. Но только нечего валить все на Гитлера.

Но вот вернулся Бадди со своим дружком-атеистом. И атеист заявил, что они собираются купить пианино для мотеля, чтобы Линда могла там заниматься. Линда опасалась, не побеспокоит ли тем самым постояльцев, на что атеист заметил, что постояльцы будут появляться в мотеле только по вечерам, изнуренные долгой ездой на автомобилях, а уже наутро отправятся дальше своей дорогой, в том и состоит преимущество мотеля. А затем, усмехнувшись, добавил, что может даже взять ее с собой в бар «Хелен» и научить играть в пул, чтобы в жизни затем было на что опереться.

Моя мама продолжала заниматься, играть это проклятое упражнение. Совет приятного мужчины в бабочке стал своего рода проклятием. Сколько она ни играла, а заметных улучшений, на ее взгляд, не наблюдалось. И вот она начала играть все меньше и реже, а иногда и вовсе не играла.

Сама я думаю, что все могло бы сложиться иначе. Взять, к примеру, Гленна Гульда — тот вообще почти никогда не занимался, просто садился и играл. Или смотрел в ноты и думал, думал, думал. И если бы тот приятный мужчина велел маме пойти и подумать хорошенько, то в доме Конигсбергов такой подход мог бы оказаться революционным. Но, возможно, он считал само собой разумеющимся, что она должна пойти и подумать. Однако нельзя показать человеку, как можно сидеть и думать, к примеру, на протяжении целого часа. Куда как проще показать упражнение и отделаться от него. Тихие, молчаливые размышления не раздражали бы дедушку, он не стал бы советовать маме играть что-то более благозвучное, не стал бы вывозить ее из дома и засыпать подарками. И все могло бы сложиться иначе.

II

Мы только что переехали в мотель «Дель Мар», что неподалеку от Олдгейта, и ездим по кольцевой линии против часовой стрелки. Колонны на станции метро выложены бледно-аквамариновой плиткой с сиреневым ромбом в центре кремового круга. Это сочетание цветов почему-то вызывает у меня ассоциацию с кусочками мыла в бумажной обертке & крохотными ручными полотенцами с вышитыми на них якорьками. Ну что за детство у этого ребенка? Он даже в «Студебеккере Дейтона» ¹¹ ни разу не сидел.

Каждый день вместо прогулки я беру его с собой покататься по кольцевой линии, — дома просто невыносимый холод. А печатать можно и по ночам, когда он уже спит, вот только пользоваться газовым отоплением 20 часов в день мы себе позволить не можем. Он терпеть этого не может, потому что я не разрешаю ему брать с собой словарь Кандиффа. Ужасно.

Помню, лет десять, а может, восемь назад я ехала по кольцевой и читала книгу по древнегреческой этике, и вдруг поезд остановился на Бейкер-стрит. Мягкое и приятное золотистое освещение; было около 11 утра и очень тихо. И я подумала тогда: Да, жить жизнью мысли и духа — вот истинное счастье. Даже в ту пору чтение Аристотеля не относилось, по моим понятиям, к разряду интеллектуальных удовольствий, но мне казалось вполне возможным жить жизнью мысли и духа и без Аристотеля. Если уж читать, то я бы предпочла «Семантическую традицию от Канта до Карнапа».

Сегодня это кажется абсолютно невозможным, учитывая, что Л. встревает каждую минуту, чтобы спросить, что означает то или иное слово. Он в плохом настроении, потому что ненавидит спрашивать: полагаю, подозревает, что если будет часто задавать вопросы, завтра я заставлю его засесть за словарь Гомера. Джеймс Милл умудрился написать историю Индии, оказывая в перерывах помощь маленькому Джону в освоении лексики. Но ему не приходилось нагружать складную коляску — двойной детский складной стул на колесиках — маленькой библиотекой. Мало того что на ней лежали горы книг, еще сидел маленький мальчик в компании с Мерзким, Бердманом-младшим & Крошкой. Не было у него в доме ничего подобного, но даже несмотря на все преимущества — наличие жены, слуг & камина в комнате, — он временами терял терпение и впадал в ярость. Имя Мерзкий носила трехфутовая плюшевая горилла; Бердманом была не кто иная, как двухфутовая черепаха, ошибочно названная производителем Донателло. А Крошка — дюймовая резиновая мышка, которая терялась по 30—40 раз на дню.

Даже когда Людо меня не отрывал, к нам частенько подходили люди. Иногда игриво поругивали его за то, что раскрашивает своими маркерами книгу. Иногда смотрели, изумленно вытаращив глаза, как он ее читает. Видно, не осознавали, что ведут себя по отношению к нему не лучшим образом. Вот, к примеру, и сегодня подошел один человек и игриво заметил: Нельзя раскрашивать книжку.

Л.: Почему нельзя?

Игривый: А вдруг кто-то захочет ее почитать?

Л.: Но это я ее читаю.

Идиот подмигнул мне с самым идиотским видом: Вот как? Ну и о чем же она?

Л.: Я дочитал до того места, где они отправляются в страну мертвых. И еще там она превращает их в свиней, и еще они идут к царю ветров, и еще там они заостряют в огне палку и выкалывают этой палкой глаз Циклопу, потому что у него только один глаз и если его выколоть, то он ослепнет.

Идиот самым игривым тоном: Что было не очень-то красиво с их стороны, верно?

Л.: Ну, знаете, если кто-то собирается тебя сожрать, то не думаешь о том, красиво это или нет. Убивать в целях самообороны вполне допустимо.

Тугодум (медленно соображая, вытаращив глаза): Вот это да! Чтоб мне пусто было!

Л. (в пятисотый раз на дню): И что это означает?

Тугодум: Это означает, что это просто поразительно. (Ко мне): Скажите, а вас не тревожит, что с ним будет, когда он пойдет в школу?

Я: Ужасно. Я просто в отчаянии.

Тугодум (сочувственно): Не вижу повода для сарказма.

Л.: Вообще это не такой уж и трудный язык. Алфавит явился прообразом для английского письма, так что они очень похожи.

Тугодум изумлен и таращит глаза на этого младенца, знатока Гомера. Он изумленно смотрит на меня и спрашивает разрешения присесть.

Поезд въезжает на станцию Эмбэнкмент. Я кричу — «Нет выхода!» — и выскакиваю на платформу, толкая перед собой детский складной стул на колесиках.