Река, что нас несет

Шеннона сломила жестокость войны. Ирландец, он попадает с английской оккупационной армией в послевоенную Италию. Сама война лишена для него всякого смысла и содержания, она акт насилия над человеком, любая война, кем бы она ни была развязана и против кого она ни велась бы. Тлетворность и разрушительность се сил раскрываются для него не в уничтожении Герники и Ковентри нацистскими бомбами, не в ужасах нацистских лагерей смерти, не в гекатомбе сотен тысяч жертв фашизма, а в самосуде толпы, в голоде, насилии над женщинами — в хаосе, который царил в первые послевоенные месяцы в Италии. «Он вдруг увидел в истинном свете то, причастным к чему его сделали: искалеченных детей, лишенных крова женщин, убийц в мундирах, гордых своими бомбами».

И внутренне выключив себя из окружающего, опустошенный, изверившийся Шеннон шел по жизни, «словно кукла, движущаяся вниз по наклонной плоскости». Этот образ куклы, запутавшейся в нитях, которые движут ею, в восприятии советского читателя является определяющим для облика пацифиста Шеннона.

В соприкосновении с народом, среди сплавщиков — «людей реки», в любви к Пауле он постигает жизнь, сведенную к правде хлеба и голода. «Правда хлеба и правда стали; правда жизни и правда смерти. И кроме того: правда голода…» — вот первооснова жизни «естественного человека». «Люди реки» научили его нести свое бремя, не теряя достоинства и не отчаиваясь, и, главное, «делать свое дело!» В этом смысл жизни — делать свое дело, не отчаиваясь и не падая духом, «быть самим собой — Человеком». Чтобы обрести эту вору, Шеннон должен искупить то, что он считает своей виной, и он достигает этого, спасая другого человека. Каждый человек в какой-то момент своей жизни может быть всемогущим.

В книге Шеннон — центральный образ, раскрывающийся в конце как рассказчик, глазами которого увидено все происшедшее. То, что он чужеземец, ирландец, не играет, собственно говоря, никакой роли. Это лишь позволяет ему увидеть все как бы впервые, со стороны, открывая увиденное для себя, и дает право на рассказ об увиденном.

В отличие от Американца, исчерпавшего себя, изверившегося и обретающего просветление и душевный мир в одиночестве и общении с природой, Шеннон понимает, что он не может, не должен уйти от жизни. Гореть, как пламя костра, освещая и обогревая, — «вот в чем суть». Все, что заложено в человеке, должно найти свое воплощенно и свершение — в этом смысл взволнованных слов Шеннона. «Посмотри на луну, — говорит он Американцу, — чтобы там, в вышине, достичь такой белизны, такого ясного полного равнодушия, она прежде была багряно-красной, а уж потом оторвалась от земли… Я еще только начинаю раскаляться. А значит, у меня остается надежда…»

Надежды свои Шеннон возлагает на народ, на «реку людей». Но что понимает Шеннон, а с ним и автор, под этим магическим обозначением?

Жизнь народа — это подземная река, «река, что нас несет». У нее свое течение, свои берега. Она не зависит от того, что происходит на поверхности, неподвластна смене правлений, социальным метаморфозам. Жизнь народа, его внутренняя, сокровенная жизнь — живая реальность, не имеющая ничего общего с официальной организацией страны. Это два различных мира, между которыми нет другого моста, «кроме чиновников и жандармов».

Авторское кредо — своеобразный протест против франкистской действительности, протест пассивный и зашифрованный, своего рода защитная реакция, подобная той, которую обычно приписывают страусам.

Книга свидетельствует о том, что автор любит свою страну. Он помнит о ее прошлом, ему дорого ее будущее. Настоящее невыносимо. И вот, повернувшись спиной к реальному миру, он созерцает «реку людей», которая, как он верит, несет свои воды в стороне от «скверны», иногда соприкасаясь, но не смешиваясь с нею. Народ так или иначе «выдюжит», «река людей» вынесет. Но ведь если продолжить аналогию с рекой — а она в книге подобна рефрену, — жизнь реки тесно связана со всем окружающим, с «твердью земной и хлябью небесной», с лесом, растущим по ее берегам, и с другими реками. Она несет в своем течении все измельченные ею породы, сквозь которые пролегал ее путь.

Построения автора прекраснодушны и нежизненны, и реальная действительность Испании ломает их ежечасно, ежеминутно. Но у них есть свои корни в истории испанской общественной мысли.

«Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе, который живет под историей, в своем большинстве и к своему благу, не замечая ее. Да, умереть, как нация, и жить, как народ!» Это — через десятилетия голос и мысли Мигеля де Унамуно.

Конечно, всякое литературное произведение представляет собой сложный сплав идей. Многое, пропущенное сквозь призму художнического видения, предстает в новом освещении. В романе можно найти следы экзистенциалистской концепции испанского философа Ортеги-и-Гассета о естественных, человеческих связях, присущих человеку, и связях общественных, навязываемых ему извне, «сверху», и отголоски идей Тейяра де Шардена, который, пытаясь примирить религию с поступательным движением человечества, поглощенный мыслью о человеке и его будущем, в то же время с пренебрежением отбрасывал мусор «поверхностных перипетий современной истории». Идеи эти получили широкое распространение в прогрессивных католических кругах Испании.

Но прежде всего, и более всего, книга несет на себе следы влияния философии Унамуно, во многих его ипостасях, трагически противоречивого гуманиста Унамуно. И в первую очередь это его концепция «интраистории», внутреннего, подлинного бытия народа, живущего в соответствии с присущими ему вечными, органическими законами и правопорядком, которые в своей совокупности определяют его национальное лицо и противопоставлены истории официальной, государственной и политической.

«Народ живет настоящей жизнью, естественной. Его ненависть, его вера еще пахнут потом и кровью, его отсталость, его убеждения произрастают из самой природы, из человеческой сути. Наверху же люди лишены корней… Их проблемы — это бури в луже собственных интересов и страстей. Они знают, что такое честолюбие, привилегии, похоть, роскошь, но не знают, что такое голод, любовь или естественный инстинкт», — говорит в романе священник из Отерона.

Глубинное течение «реки людей» неподвластно внешним влияниям. Можно увлечь народ за собой, подтолкнуть его на какое-то единовременное действие, как это делает в романе Негр, для которого политика была страстью и искусством, безотносительно к ее целям и содержанию, возможностью, овладев толпой, «почувствовать себя богом». Такое действие может привести к тому, что мятеж, вечно живущий в народе, будет на какое-то мгновение выпущен, как джин из бутылки, но это само по себе не может изменить русло «реки людей», дать направление ее течению. Поток истории образует сцепление бесконечно малых капель. Каждый день, откладываясь на дне, меняет ого рельеф. Убийство злого пса касика и мироеда Руиса, символизировавшего его власть над людьми, не избавило их от Руиса и руисов. Но оно будет жить в воспоминании, «ибо образ этот нельзя было ни уничтожить, ни стереть… Он не поддается ничему, но в нем таится надежда на другое будущее для жителей Сотондо».

Нужно ли людей побуждать к чему-то, «пробуждать от спячки, в которой они пребывают?» «Слишком уж мало дел, которые того заслуживают… их надо побуждать к тому, к чему они сами бессознательно стремятся». Это слова священника из Отерона.

Логика истории и логика жизни опровергли многие концепции Унамуно. Крупнейший философ, писатель и общественный деятель, мятежный и противоречивый, выступив сначала против диктатуры Примо до Риверы, он затем решает занять нейтральную позицию, позже переходит к защите Испанской республики, с тем чтобы в минуту ослепления отречься от нее и, приняв сторону Франко, стать по сути дела одной из первых жертв франкизма.

Река истории, истинная «река людей» смела концепцию «интраистории». Историческая действительность отметает и «почвеннические» позиции, столь характерные для романа Сампедро.