Обращение любимой

        К тому же ты не знаешь многих слов, таких как "вербальный", "дискурсивный" или "рефлексирующий". Ты меня спрашиваешь, зачем я употребляю в своих произведениях слова "клитор" или "влагалище", а я тебе объясняю: про эротическую традицию, эксперименты с нравственностью и с психикой - собственной, авторской, и читательской и о том, что надо расширять область допустимого, дозволенного в литературе. А зачем? спрашиваешь ты. Но откуда же я знаю.

        Вместо того чтобы отвечать, я тебе рассказываю о том, что на стенках матки у новорожденной изображено дерево жизни, как его называют, - ветвящееся, разросшееся, а потом она постепенно исчезает, как будто стирается, отступает, и остаются, кажется, на заднике шейки, только неясные следы. Ну разве не интересно? И ты соглашаешься, что да, интересно, чтобы не обидеть меня или показаться умнее и философичнее.

        Но зачем оно там и для кого, для какого наблюдателя? совсем закрытое, ведь никто же не сможет никогда увидеть. Не рассчитывал же Он на вскрытие тела, вивисекцию. На что ты отвечаешь: ни для какого, наблюдатель здесь ни при чем. Существует же концепция, что у человека изначально есть знание об истоках мира и о рае, о райском блаженстве (надо заметить, что, кроме всего прочего, ты атеистка), а потом оно забывается. Но почему же этого нет у мужчины, или чего-нибудь подобного?

        На что ты говоришь, что существует и такая концепция, что женщина ближе к изначальному, чем мужчина, и что ей больше дано. Но почему в матке? спрашиваю я, а не в легких или, скажем, желудке. На что ты не знаешь, что ответить. Потому что если ты ответишь, то и на вопрос, зачем я употребляю слово "клитор". Ты вообще мало читала, а больше о чем-то слышала, и ты не написала ни одного стихотворения. А еще ты не любишь Льва Толстого, о котором мы с тобой часто спорим, за то, что он мучил свою жену.

        Ты считаешь, что такие люди не должны иметь семей. Ты вообще очень агрессивно относишься к художникам и философам и думаешь, что они эгоисты. А я наоборот очень люблю Л.Толстого, потому что он страдал. Особенно мне нравится, как он подавлял в себе страсти, в смысле с ними боролся. Мне кажется, что его прямо корчило. Мне всегда казалось смешным, когда современный человек, например, христианского толка, говорит о борьбе со страстями. Потому что какие же у нас страсти, а только страстишки. Их подавлять легче, чем дать им проявиться. А вот у Толстого или других в его время (у князя Гагарина, например) они действительно страшные и очень опасные. Но с другой стороны, мне же нравится, когда я ощущаю.

        Просто у нас с тобой нет ничего общего, я уже говорил, социально, национально. Ты еврейка, а я тихий русский антисемит. Не в политическом, конечно, смысле, розановском, а наоборот - в философском, религиозном, этическом и эстетическом. Например, я против погромов, любой дискриминации, насилия. Я также против изоляции, я за ассимиляцию. Мне бы хотелось, чтоб евреев вообще не было, чтоб сама память о них исчезла, стерлась, отступила, вместе с типами их внешности: темные и рыжие, горбоносые и со вздернутыми носами.

        Потому что я всегда неуютно чувствую себя в их присутствии, если их больше, чем двое. Они говорят на другом языке, я его не понимаю, а они моего. Они мне чужды и неприятны, а может, это я вызываю у них отвращение - философское, религиозное, этическое, даже эстетическое. Они шумные. От них все время дурно пахнет, или нам так кажется. Они бьют себя по ляжкам и громко хохочут, показывая желтые, редкие, лошадиные зубы, как мой папа, который методист и зав. кабинетом русского языка в институте для учителей, я их боюсь. (А ты похожа на козочку, ты помнишь?) У них непропорциональные, с короткими ногами, это мне жена сказала, тела, сам бы я не заметил. (А у тебя нормальные ноги.) И у них не бывает волос цвета дыма, когда осенью жгут листья, ну какая ты еврейка? Но больше всего я ненавижу их монизм. Я даже думаю, что герои русской литературы (Базаров, Раскольников, Болконский) - библейского происхождения.

        Они так легко и с такой страстью верят во все тайное, которое нельзя потрогать, почти призрачное, существующее в одном, лучшем, потому что единственном, экземпляре. А я даже не знаю, берешь ли ты в рот. Когда ты лежишь подо мною, закинув голову, я вижу редкий разрозненный ворс в твоих ноздрях, он мне почти неприятен. Это был нееврейский поступок, когда у Христа просили чуда, то есть явленного, определенного. Я бы хотел, чтоб ты встала передо мной на колени, расстегнула мне штаны и взяла мою душу мелкими, немного теплыми губами.

        Если же еврей - атеист, то вместо бога он может поставить любую другую идею: социального устройства, научную, педагогическую или художественного произведения, которое, оказывается, можно проанализировать и понять, как мой папа, который еврей и методист, или бессознательного и лечения неврозов. И неверие Фомы потому так отличало его среди апостолов, характеризовало его, что это тоже было не по-еврейски. Но особенно я не могу им простить, что они забирают у нас женщин, да и не только им.

        Еврейки выходят за евреев, русские - за русских, армянки - за армян, или наоборот: армяне женятся на армянках и т.д. А что делать таким, как я, которые знают, что у современного человека не может быть бессознательного, потому что он живет после Фрейда. А все потому, что нам нравится, когда с нами что-то происходит. Посторонний - герой западной культуры, но начинался он в России (Онегин, Печорин, Бельтов Герцена).

        Запад, как и во всем остальном, только продолжает, более осознанно и последовательно, нашу традицию "лишних" людей, или - иначе "странных", как их тоже называли, т.е. странствующих, неприкаянных, меняющих состояния. Жан Жене - вор, гомосексуалист, писатель, ни то, ни другое, ни третье. Генри Миллер - немец, американец, француз или все вместе.

        Но вот ведь разница: усилия русского автора всегда направлены на то, чтобы вписать героя в структуру, исправить неблагополучие, это у них называется воскрешением, возрождением, которого никогда не происходило. Это ведь как с забвением бытия у Хайдеггера, которое только свидетельствует о бытии, является его волей и воплощением. А у западного героя наоборот - никогда не получалось до конца оставаться в стороне, на свободе.

        Он всегда отнесен к какому-нибудь институту, хоть бы тех же бродяг. Институциализованный бродяга, как вам это понравится? Мне, например, нравится ощущать, когда что-то происходит, поэтому я люблю тебя. Или так: я люблю тебя, потому что люблю ощущать, как что-то происходит, например, что я ощущаю, что и является свидетельством моей искренности. А ты мне не веришь никогда. Или веришь, но думаешь (делаешь вид), что не веришь. Вот что с нами происходит во время любви к тебе.

        Но так как ты этого не понимаешь, ничего не знаешь, то на твою помощь рассчитывать не приходится. Что ты скажешь "да", сделаешь первый шаг. А я не настаиваю, потому что боюсь, что моя душа откажется действовать в нужный момент, а будет висеть, как тряпочка. Я бы хотел повесить тебе на шею бубенчик, чтобы ты не потерялась, приносить кофе в постель, жениться или поехать с тобой на какую-нибудь квартиру. Ты бы согласилась, если б я уговаривал.

        А так все это очень трудно, сложно, непонятно, что делать дальше и никаких перспектив. Ты встаешь и идешь к окну за сигаретами. Я внимательно слежу за твоей длинной спиной и опущенным тазом. Все дело в том, что мне не нравятся твои губы, обнаженные ноздри и слишком выпуклые, неподвижные, немного сонные глаза, которые я так люблю. Ты даже отворачиваешься, так тебе совестно. Мой член медленно набухает, разворачивается и поднимается, как будто распускаясь.