Время спать

— Да?

— Мне показалось, что я слышал, как захлопнулась дверь. Часа в два ночи.

— М-м-м… Не знаю. Это, наверное, ветер.

— Она все еще тут?

Я делаю вид, что не слышу. Единственный плюс того, что все знают о твоей бессоннице, состоит в неотъемлемом праве на вечную рассеянность. Смотрю в окно. Лондон по обыкновению сер и скучен; а может, у меня просто окна грязью заросли?..

— Пойдешь на работу?

— Да, минут через десять.

— Где сегодня работаешь?

— На Камден-роуд.

— Где большие светофоры?

— Ага. — В его улыбке есть что-то недоброе. — У них точно там неисправность — вечно красный горит…

Улыбается он потому, что зарабатывает деньги мытьем на перекрестках лобовых стекол автомобилей. Да-да, он один из тех надоедливых малых. Зарабатывает триста пятьдесят фунтов в неделю. Триста пятьдесят фунтов, из которых никто не хотел бы дать и пенни. Я кладу газету на стол.

— А тебе никто никогда не говорил: «Извините, вы не поверите, но моя машина, как ни странно, оснащена такими штуками, как стеклоочистители»?

— Нет, — отвечает он, доставая ведро и губку из-под раковины.

— «Более того, в темное время суток мне не нужно, чтобы кто-то лежал на капоте с факелом…»

Он выпрямляется.

— Она что, еще в постели?

— Ну да. Я сказал, что приготовлю завтрак.

— Эй, тебе надо быть аккуратнее. Элис будет вне себя.

Десять минут спустя он уходит, и я сваливаю в мусорную корзину два яйца, две колбаски, тонкий ломтик бекона и три слегка поджаренных помидора. Можно все это съесть, но я стараюсь отучить себя от такой еды. Вечная история: первые шесть ложек — это верх наслаждения, во рту расцветают райские кущи, но потом все хорошее кончается, и ко второй сосиске начинает болеть голова. В конце концов меня непременно начинает поташнивать, и вся эта затея с едой повергает меня в глубокое уныние на весь оставшийся день. Синдром грязных ложек, наверное. На следующее утро я снова обманываю себя. Но это стоит первых шести ложек.

Мусорное ведро забито до отказа. Поднимаю крышку. ША-А-А-А-А-А — пахнуло на меня из этого ада. Надо бы вынести мусор, но я вываливаю еду с тарелки на сине-зеленый заросший курган, который и сам некогда был едой, причем одному богу известно, какой именно. Кое-где угадываются древние слои некоей вязкой субстанции, но даже на этом капище одна из сосисок выглядит так аппетитно, она вся такая темно-коричневая и доступная, что я выковыриваю ее из кургана и съедаю, хотя мысль, что сосиска только что побывала в мусорном ведре, не дает мне насладиться ею в полной мере.

Который час? Смотрю на микроволновку. Шесть двадцать. Да быть того не может. Тут вспоминаю, что происходит. С некоторых пор я стал замечать, что в час дня за окном бывает темно, а в одиннадцать вечера все еще светло. Я считал это неким побочным эффектом уменьшения толщины озонового слоя и собрался было снаряжать ковчег, чтобы успеть к обрушению небосвода, но потом заметил, что само время изменялось, и если в какой-то момент было 4.20, то в следующее мгновение могло уже быть восемь двадцать. Я подумал: «Слишком поздно. Это конец. Произошел коллапс пространственно-временного континуума, мы несемся по наклонной бесконечности, и в любой момент, пробив крышу моего дома головой, с небес может рухнуть Стивен Хокинг с экземпляром „Краткой истории времени“ в руках». Потом обнаружилось, что прыжки во времени сопровождаются подергиванием лапок в часах. Тогда-то я и понял, что в часах микроволновки завелась муха.

Уж не знаю, как такое возможно, как муха может завестись в часах микроволновки. Беда даже не в том, что теперь мои планы зависят от мушиного распорядка дня. Я больше боюсь, что в какой-то момент поставлю в микроволновку бифштекс или пирог с печенью на пять минут и, открыв дверцу, увижу огромную бифштексно-печеночную муху-мутанта, невероятных размеров тысячеглазый пирог с мушиными крыльями, который съест мою кошку. И есть у меня подозрение, что мухе тут нравится. Она думает, что нехило устроилась, как в квартирке на Пиккадилли-сёркус.

Не будучи в состоянии возобновить собственное существование до того, как узнаю, который сейчас час, я иду в гостиную, подхожу к своему старому разбитому пианино и изображаю глиссандо — скольжу пальцем по клавишам, а затем усаживаюсь на диван. Осматриваюсь. Наша квартира находится на третьем этаже дома викторианской эпохи в районе Килберн, но сложно даже представить, что когда-то в этой самой комнате, где сейчас на полу валяются старые номера «Мира автомобилей» и прошлогодние «Желтые страницы», сидели мужчины в накрахмаленных воротничках и обсуждали последние решения лорда Палмерстона. Единственные растения, которые я когда-либо покупал — юкка и еще одно, названия которого не знаю, но у которого точно должны быть большие желтые листья, — влачат свое существование у окна, одно справа, другое слева, выглядывают на улицу, на которой видно только арабскую забегаловку на Виллесден-лейн. Я с безразличием замечаю два окурка в горшке растения с большими желтыми листьями. Сколько Ника ни проси этого не делать, толку все равно не будет. Он мне даже как-то сказал, что растению это полезно. Такой же аргумент в свою защиту он привел и в другой раз, когда я застал его писающим в горшок с юккой.

С ногами забираюсь на диван, вытягиваюсь и лежу. На нашем диване это несложно. У нас ведь самый большой диван в мире, и это неоспоримый факт. Возможно, я купил его потому, что в доме родителей было одно-единственное удобное кресло. Огромное, обитое красным кожзаменителем, оно стояло в комнате, где был телевизор, и за право посидеть в нем разгорались нешуточные споры, случались даже маленькие внутренние беспорядки с применением насилия. Так что вполне возможно, что наш диван, на котором хватит места всем килбернским кондитерам с домочадцами, является механизмом психологической компенсации. Это посеревший, но изначально зеленый монстр, у него теперь появились впадины, если не сказать пролежни. В местном супермаркете он обошелся мне в сто пятьдесят фунтов вместе с креслом той же расцветки. Чтобы притащить такую громадину сюда, нам пришлось немало потрудиться, почти как героям фильма Вернера Херцога «Фитцкарральдо». На другом конце дивана виднеется испачканная подушка, но на ней не обычное пятно от волос, на которые не пожалели бриолина. По сути дела, вся она покрыта сантиметровым слоем какой-то однородной коричневатой субстанции, испещренной полосами, делающими подушку похожей на лоб глубоко опечаленного человека. Не хотел бы я знать результатов лабораторного исследования этой субстанции.

Какое-то время — не знаю, как долго, — я лежу, тупо разглядывая оранжевые круги и узелки на персидском ковре. Угол ковра заметно поистерся и стал похож на живот кошки, которой только что вырезали яичники, а один из оранжевых кругов потемнел и сделался коричневым — след пролитого кофе. Я вновь поражен способностью истории совмещать несовместимое: так и вижу ткача в грубой одежде, его ткацкий станок, глиняную чашку с очень крепким чаем, слышу, как снаружи доносится шум восточного базара, и думаю, что бы сказал ткач, увидев сейчас этот ковер. «А этот ковер сделали под Лондоном, в Лутоне». Наверное.

На улице начинает накрапывать дождь. Если будет ливень, то крыша начнет протекать. К счастью, обе кастрюли, предназначенные для сбора воды, стоят на нужном месте с прошлого раза; правда, они почти наполнены. Я все еще бьюсь над вопросом о природе времени, а кошка, Иезавель, принимается кусать меня за лодыжки. Суть наших с Иезавелью взаимоотношений проста: я перед ней преклоняюсь. Она невероятно красива. Иногда, когда она выгибает спинку, то напоминает картину Матисса в великолепии солнечного света. И тогда я готов поверить в Бога, я верую в Бога, верую!

Она кусает мои лодыжки. А иногда, если повезет, она может ударить меня лапкой по лицу. Я кормлю ее, а Иезавель, пританцовывая, срыгивает эту еду. Ее тошнит не «Вискасом», даже не «Чузи», а «Шебой», гребаной «Шебой». А ведь иногда, открывая банку этого корма, я мечтаю, чтобы и меня кто-нибудь время от времени так баловал. Все, что мне нужно от Иезавели, — это чтобы она иногда лежала у меня на коленях. Но она этого не делает. Я могу часами сидеть на диване, похлопывая себя по ноге до тех пор, пока не станет больно, увещевать ее как последний идиот, надеясь на внезапный порыв благосклонности, но в конце концов, уязвленный ее способностью к безразличию — а животные ведь могут быть по-настоящему безразличными, — я встаю, иду к батарее, беру ее на руки и усаживаю к себе на колени. Двух минут ей хватает, чтобы осознать произошедшее; тогда она бьет меня лапкой по лицу и возвращается на батарею.