Время спать

— Симпатичная, наверное, — замечает мама, хотя я не совсем понимаю, с чего она это взяла. — А чем она занимается?

Я и так уже зол, что рассказал ей о Дине, а теперь еще и эти вопросы, от которых веет инцестом. С жестким выражением лица я жестким голосом заявляю:

— Слушай, какой смысл говорить о ней? Если что-то выгорит, ты ее увидишь. Если нет, то этот разговор — пустая трата времени.

Мама смотрит в пол. Похоже, я ее обидел. Я тупо обвожу взглядом столовую. Все полки забиты моделями «Гинденбурга» самых разных размеров, а в центре — сделанная моим дедушкой модель масштабом один к тысяче, исторически достоверная, вплоть до малейших деталей (только свастик в хвостовой части нет). Когда я был маленьким, меня приводила в ужас эта вечно крутящаяся абстракционистская инсталляция. Кстати — если вам вдруг интересно, — я не думаю, что увлечение моей матери носит фаллоцентрический характер. Я так не думаю. Точнее, мне не хотелось бы так думать. Это слишком просто, слишком умозрительно, какой-то «Фрейд для начинающих». Чертов Фрейд! Ведь через сто лет историки посмотрят на все эти эдиповы комплексы точно так же, как мы сейчас смотрим на средневековое представление о том, что все сущее состоит из четырех элементов: земли, воздуха, воды и огня. Для них это будет необычным и интересным заблуждением.

— Знаешь, я, пожалуй, пойду, — говорю я маме.

— Уже? Может, останешься на ужин? — просит она.

Мне кажется, сейчас самое время рассказать что-нибудь такое, что может компенсировать все мамины недостатки. К сожалению, ее стряпня для этого не годится. Моя мама представляет себе приготовление пищи следующим образом: берется неимоверных размеров кастрюля, наполняется водой и ставится на плиту на два-три дня (можно еще добавить гусиные потроха и одну гусиную лапку), затем содержимое разливается в тарелки и подается под видом куриного супа. Все остальные ее блюда получаются либо разваренными, либо пережаренными. При приготовлении татарского бифштекса (насколько я помню, это сырой фарш с яичным желтком и разными соусами) для нее самое важное — это чтобы мясо подгорело и было твердым, как подошва ботинка; если она делает бифштекс с кровью, то он и вовсе оказывается тверже кирпича. Впрочем, жарка — это не совсем ее стихия; чаще всего она готовит особенное блюдо из тушеного мяса. Отцу оно нравится, и поэтому мама называет блюдо «Крошка Стю», а в ответ слышит обвинение в том, что она старая шлюха с дерьмом вместо мозгов. Чудесное блюдо, но за два-три дня на плите кусочки мяса засыхают, а потом и вовсе рассыпаются.

— Ну, я еще зайду. Только вот напишу что-нибудь для Бена… — говорю я, поднимаясь со стула.

— А ты не задумывался о покупке, как я говорю, «компьютера»?

Еще одна странная привычка: она думает, что использование некоторых общеупотребительных слов — исключительно ее прерогатива.

— У меня нет денег на компьютер.

Одеваюсь.

— Пока, пап, — прощаюсь я. В ответ слышится какое-то неясное мычание.

На самом деле отец кричит только на маму, но он зашел настолько далеко, что уже не знает, как иначе можно общаться с людьми; так что если он обращается не к маме, то просто мычит.

У двери мама целует меня на прощанье. И тут я вдруг вижу ее лицо, освещенное заходящим солнцем, ее глаза и, несмотря на озлобленность, понимаю, что это родной для меня человек. И что мне надо бы извиниться за все: за жестокое безразличие, за издевки, за отца, за то, что никогда ее не слушал. Какой бы нелепой ни была твоя жизнь, ты меня родила, и я должен относиться к тебе с уважением. Но мама заговаривает первой, и мне кажется, что она сама все скажет за меня, и мы в кои-то веки попрощаемся, по-настоящему поговорив.

— Не будь как еврейский почтамт, — говорит она на прощанье.

Я никогда не понимал, что это означает.

— Ладно, не буду, — машинально отвечаю я.

4

Я познакомился с Диной. Только что. Она сейчас в гостиной.

Прошлой ночью я больше двух часов боролся со второй стадией бессонницы — утренней бессонницей, или агрипнией, как выражаются врачи. Этот пункт в моем ночном расписании появился около пяти лет назад. Утренняя бессонница дает о себе знать часов в семь утра, хотя и не всегда, поскольку работает по скользящему графику. Это время обусловлено тем, что обычно я встаю после десяти, но если мне надо встать, например, в восемь, то она разбудит меня около пяти утра, а если встать надо в шесть — то она появится в три часа ночи, ну и так далее. Должно быть, мои биологические часы меня ненавидят и подстраиваются под показания будильника. Правда, в эволюционных масштабах, это относительно новое явление. Раньше у меня была самая обыкновенная бессонница, когда не находишь себе места, пытаясь заснуть. Но если уж заснул, то все позади. Так что это был вопрос выживания в течение двух-трех часов, пока не наступит бессознательное состояние — и все. Раз плюнуть. А теперь мне надо пережить не только два-три часа ночных мучений, но и четыре часа утренних, когда глаза не закрыть, а мозги размазаны по крутящемуся с бешеной скоростью диску, на котором записана единственная песня с какого-нибудь семнадцатого места очередного хит-парада. Только задумайтесь: почему люди отказались от грампластинок, придумав множество других носителей? Почему? А я вам объясню: пластинку может заесть, а от одной мысли о том, что отрывок из какой-нибудь современной песни будет повторяться снова и снова более пяти секунд, становится страшно. Ну, проявите сострадание, представьте на мгновение эту пытку: в голове заедает пластинку и приходится слушать одну и ту же строчку из песни «Скутера» снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и каждый раз он будет орать все яростнее — и так до бесконечности.

Сегодняшнее утро было вообще ужасным, так что проснулся я только в час дня. Прежде чем спуститься вниз, накинул халат, который никогда не стирал (хотя надеваю его каждый божий день и большую часть времени провожу именно в нем), — ведь иногда на нем можно обнаружить пятна спермы и вспомнить о хорошем. Красная лампочка автоответчика мигнула семь раз, отрывисто, как рассерженный школьный учитель: «Ну. Сколько. Еще. Раз. Тебе. Надо. Повторять». Но я слышал все сообщения — от меня ничто не ускользнет, даже если я сплю. Одно сообщение от мамы — она поблагодарила за вчерашний визит и напомнила, заглушая выкрики на заднем плане, чтобы я был поосторожнее с Брайаном Трускоттом; два раза повесили трубку (какое разочарование — за обнадеживающим и пробуждающим легкое любопытство звуковым сигналом не следует ничего); и еще четыре сообщения от Бена — с нарастающим раздражением он говорил, что пора мне, козлу, вставать и начинать писать статью.

Налил себе кофе. Чтобы сэкономить джоулей десять энергии, я не варил его, а просто насыпал немного растворимого кофе в чашку, залил холодной водой и поставил в микроволновку на полторы минуты. Чтобы муха мне не помешала, засек время по песне «Прочь от чисел» в исполнении группы «Джэм».

Зазвонил телефон. Хотя я и знал, кто это, у меня внутри прозвенел другой звоночек, звоночек неопределенности. Я снял трубку.

— Я уже пишу.

— Нет, ты не пишешь. Ты только проснулся.

— Я сижу и пишу.

— Ничего подобного. Ты второй час сидишь, пытаясь выйти из коматозного состояния. Слушай, ты же обещал что-нибудь написать к сегодняшнему дню, к двенадцати часам.

— К двенадцати? Я вообще никогда и никому не обещаю ничего сделать к двенадцати часам.

— О господи. Позвони, как напишешь первое предложение, — сказал Бен, а потом, заводясь, добавил: — Мы еще с тобой поговорим на эту тему.

— Бен, подожди.

— Чего?

Иногда, по утрам, когда сознание еще отмокает в сонном маринаде, мне бывает не остановиться. Сейчас такого наговорю.

— А Дина приехала?

— Кто? А, Дина… Да. Пока пытается приспособиться к английскому времени, а Элис сидит с ней дома.