Не говорите с луной

Роман Лерони

Не говорите с луной

— Теперь ты точно попал, лейтенант!

Маленький, какой–то неестественно круглый и лоснящийся майор стоял перед ним, заложив руки за спину и перекачивая довольство своего овального тела с носка на пятку и обратно. Он смотрел на лейтенанта с той торжествующей победой, какая только возможна, если смотреть снизу вверх. Так, наверное, смотрели лилипуты на пленённого Гулливера. Вот только старший лейтенант не был связан. В буквальном смысле. А торжество лилипута под помятыми майорскими погонами было самым натуральным. Не сказочным.

— Извините, товарищ майор, но старший лейтенант.

— Что?! — перекачивание майорского довольства прекратилось как раз на том моменте, когда центр тяжести был на пятках. И чтобы не упасть, майор сделал шаг назад. Получилось, что он отшатнулся. Неожиданно удачная мизансцена!

— Не понял, лейтенант! Ты по борзости своей что–то вякаешь, или по глупости идиотской?

— Никак нет, товарищ майор. По правде.

— Что?! — Колобок–майор взвился на носки своих замызганных ботинок. — Повтори, урод!

— По правде вякаю, товарищ майор. Я старший лейтенант. Могу присесть, чтобы Вы увидели мои погоны.

— Это ты мне, сучонок?!

Против ожидания, как и против известного сюжета с лилипутами и великаном, майор обладал весьма громким голосом. Его крик, не был писком или лепетом. Ор майора имел объём и силу. Он рокотом, металлическим эхом метался между казармой, будкой КПП и зданием штаба, привлекая внимание случайных прохожих из числа личного состава части.

— Простите, товарищ майор, но это Вам.

В эту фразу старший лейтенант вложил всю свою нерастраченную любовь к старшим чинам. Вышло весьма неплохо. Наверное, даже лучше, чем на первом свидании с девушкой. Переиграл малость. Но и продешевить не хотелось. Майор всё–таки.

С этого момента произошёл обвал майорского недовольства, усиленного децибелами превосходства по званию и, наверняка, по должности. Уши старшего лейтенанта заложило на десятой секунде, и взирая сверху, он видел под собой разверзающийся зев рта и вибрирование блестящих майорских щёк. Пару лет суворовского училища, годы в училище и полтора года «кадровой», позволяли некоторые связующие части речи майора, читать буквально по губам. Нецензурщина. Похабщина. У майора она была не оригинальной. Это расстроило старлея. Можно было хотя бы этим развлечься. А так придётся просто ждать. Пока же майор не проявлял никаких признаков усталости. Интересно, что вот такие майоры, «полканы» или «подполы», могли без бумажки шпарить любой разнос, но были не в состоянии и двух слов связать на торжествах или в письмах.

Старший лейтенант, не стесняясь, глубоко вздохнул и отдал своему телу команду «вольно».

Это самовольство не ускользнуло от внимания майора. Он продолжал орать, но в этот раз его глаза так выперли из орбит, что жиденькие реснички готовы были стрелами плюнуть в стороны от растянутых до блеска век, и рот уже не демонстрировал артикуляцию связанной речи, а хватал пустой воздух. Лицо майора потекло потом, изо рта полетела слюна. Скоро должна была наступить развязка. Всё когда–нибудь заканчивается, как хорошее, так и плохое.

Майор судорожно опирался безволосыми руками о воздух, словно хотел таким образом подняться до уровня глаз молодого офицера.

Старлей же смотрел вдаль, над и мимо майора, которого он видел впервые. Смотрел на далёкие горы, ломаной грядой выпирающие на горизонте. Он не любил горы, но смирился с ними, как и со своей судьбой, которая наверняка уже просыпалась там, в горах, сладко потягиваясь, как злобный горный тролль в предвкушении мстительного приключения.

Он всё видел. Тёмные, немилые горы, впереди уже надоевший майор–лилипут, позади воинскую часть, которую старший лейтенант Левченко никогда ранее не видел, но в которую прибыл несколько минут назад для прохождения дальнейшей службы — интересной и насыщенной, если всё так замечательно началось и сразу с целого майора. Ну, может, не целого, но круглого — точно.

Чёрт бы всё побрал! Мама, роди меня обратно, а перед этим выбери себе другого мужа. И исчезли бы этот майор, и эта часть, и этот мир, и эта, неумолимо засасывающая в неприятности, судьба–трясина.

«Ой, сынок–сынок, ждёт тебя дальняя дорога».

Все гадалки одинаковы в своей неправде, правдой накрывая её — свою профессиональную ложь. Где Марина нашла эту пожилую старуху–белоруску? Не иначе, как в вездесущих болотах Беларуси. И где теперь эта Марина, и где эта гадалка? На другой странице судьбы, уже переложенной в стопку для прочтённых листов, или прожитых, растраченных.

Неправа была гадалка. Очень не права, говоря «сынок–сынок». Надо было говорить, удваивая не обращение, а расстояние — «дальняя-дальняя», упоминая дорогу. И не права, и не правдива в остальном… Марина плакала потом всю дорогу: «Ой, тебя убьют! Я знаю, и она так сказала!» Она ревела, и висла на руке, и ему хотелось плакать, но только по другому случаю, или обстоятельству, уже утерянному, притом безвозвратно. Его воинскую часть выводили в Россию, домой. А ему, с такой фамилией, с такой судьбой не было места среди широкого берёзового простора. И белорусам он не нужен, и украинцам. Никому. Только армии, а она, как неродная тётка, снова толкает в глушь — с глаз долой!

Сразу после училища в знаменитый на пропащие офицерские души ЗабВО, Забайкальский военный округ, расшифровываемый злыми, но точными языками не иначе, как «Забудь Вернуться Обратно». Год среди пологих и бесконечных сопок Бурятии. Среди плоских, как доски, лиц аборигенов, да тупой безнадёжности забытых родиной офицеров, завидовавших «срочникам», которым светило лишь пару лет этой Тмутаракани. И вдруг неожиданная замена.

— Эй, как тебя там, лейтенант?

Пропитое лицо командира полка самоотверженно пялится на подчинённого, но пористая память, выражаясь математически, не хочет возвращать требуемое значение с именем офицера на язык комполка. Он в погружении. То есть пьян. Как всегда. Горько и «по–чёрному». От него несёт мочой и застарелым калом. Говорят, что он живёт прямо здесь, в своём кабинете. И, похоже, что нужду справляет тут же, а может это несёт от близкой солдатской столовой, или выгребной ямы, которую не чистили очень давно.

— Левченко, товарищ командир. Лейтенант Левченко.

Компол вытягивает губы на небритом и немытом лице, словно хочет таким образом продавить, пробить невидимый купол безвыходности, накрывший вместе с алкоголизмом его разум. Лейтенант смотрит на подполковника и, вдруг, понимает, что командира на долго не хватит. Отравится водкой. Насмерть. Года не протянет. Вместе с этим он понимает, что через лет пять–семь и ему «светит» беспробудная ночь пьяной стремительной карьеры и глупой, неосознанной, пропитой смерти на должности командира этого, забытого всеми армейскими богами, полка. Он ужасается этой мысли, столь яркой, столь естественной и столь же неотвратимой.

— Пить будешь?

Та же немилосердная неотвратимость в сути вопроса. Отказываться нельзя. Не болен, не идиот, службу знаешь — значит пить надо. Откажешься от командирской щедрости, растворишься в спирту на дальних высылках почти заброшенного полигона, бессменным дежурным и раньше судьбоносного срока.

На столе два стакана, ловко и быстро налитые «беглым» разливом из запылённой бутылки. Батя хлещет чистую водку или спиртягу. Это привилегия старших чинов. Остальные глотают терпкий бурятский самогон или чёрт знает что ещё…

После пахнущего резиной авиационного спирта «Столичная» имеет вкус. Она ароматна, сладка и пьётся без желудочных судорог. Полный стакан уходит в нутро, приятно его согревая, лаская.

Командир, пошарив где–то под своим столом, достаёт из заскорузлого бумажного шороха горсть ломанного овсяного печенья. Медленно расправляя грязные пальцы, высыпает шершавые осколки на стол.

— Закуси, лейтенант.

Нет, это не похоже на отеческую заботу. Отец бы отвесил щедрую на мудрость оплеуху, увидев с какой невозмутимостью, сын впитал в себя стакан водяры. Этот же размяк на благодушие от очередной дозы алкоголя.