Личное дело игрока Рубашова

Он вернулся в гостиную, закрыл окно и задернул драпри. Из гардеробной послышалось шевеление. Он приоткрыл дверь и заглянул. К еде даже не притрагивались. Доктор по-прежнему спал; если бы не храпел, его и не различить — куча тряпья на матрасе… Даже и представить себе трудно — полный телесный распад. Пустые глаза, единственный свет в них — свет забвения, память — за столько-то лет! — угасла… не совсем ли? И все равно, он был единственной его надеждой.

— Доктор, — прошептал он. — Вы меня слышите? Вы спите? Вы помните что-нибудь? Знаете ли вы, где мы с вами находимся?

В ответ раздалось бульканье, вроде того, что случается, когда последняя вода уходит из ванной в канализацию. Он спал уже несколько недель. Может быть, и надежды-то уже нет? Интересно, собирается ли Распутин рассказать о нем царю?

— С чего бы, Коля?

Он вздрогнул и захлопнул дверь. За спиной его стоял Григорий.

— С чего бы я стал царю рассказывать? Это наше с тобой дело, зачем государю знать? Себя-то в порядок приведи. Ливрею надень, ох, грехи наши… Ты бы хоть постарался слугой-то выглядеть… Они уж вот-вот будут. Инкогнито явятся, только один сопровождающий.

Распутин улыбнулся. Опять. Опять он прочитал его мысли, словно по бумаге. Впрочем, читать по бумаге он как раз и не умел. Надо все время быть настороже. В последнее время он даже разработал систему защиты, стараясь перемежать самые интимные свои мысли с бредовыми идеями, безумными сравнениями, нелепыми озарениями, пустым перебором понятий и предметов, так что получалась совершенно бессвязная путаница. Григорий даже воскликнул как-то раз: «Да прекрати ты, Христа ради, Коля, у меня голова болит от этой чуши!» Бедный Григорий… Участь Сивиллы. Не думаю, чтобы это было легко. Но он все равно любит блеснуть своими талантами. Едут, бывало, на автомобиле, а он вдруг: «Сто к одному, что за углом валяется пьяный мужик в красной шерстяной шапке!» И ни разу не ошибся. Сворачивают за угол — все так и есть. Пьяный. В красной шапке. И Распутин довольно похохатывает…

Колокола за окном прозвонили семь, и он запер дверь в гардеробную.

— Забудь про доктора пока, — сказал Григорий. — Одень передник, когда будешь подавать. Они уже здесь. И князь Юсупов с ними.

Николай открыл и склонился в глубоком поклоне. Он очень волновался — до этого он видел их лишь на фотографиях. Император в военном мундире или платье для коронации, императрица в короне и с орденской лентой через плечо. А сейчас они стояли на пороге, одетые, как буржуа средней руки. Он не особенно хорошо знал, что предписывает в таких случаях этикет — может быть, надо было преклонить колена? Но он так и не успел принять никакого решения — на помощь ему пришел Распутин.

— Папочка… Мамочка… Бог вас благослови. Добро пожаловать… а это кто с вами? Да не может быть! Ваше сиятельство! Князь Юсупов!

За спиной императрицы князь Юсупов, дальний родственник царя, отвесил принужденный поклон.

Они прошли в салон. Григорий попросил их присесть на простую деревянную лавку. В воздухе витал сизоватый ароматический дымок. Николай Дмитриевич занял место у сервировочного столика.

Стараясь не привлекать внимания, он исподтишка наблюдал за императорской четой, не в состоянии отделаться от чувства нереальности происходящего и… не стоило кривить душой — невольного подобострастия, всосанного с молоком матери подобострастия перед помазанником Божьим на земле. Неужели это и есть Александра? Ходячий миф, вечная мишень для оговоров. Немецкая принцесса, а говорит с заметным английским акцентом — сказывается воспитание при викторианском дворе. Республиканцы не любили ее за то, что она царица, славянофилы — за то, что она немка. Существовало ходячее представление, что она предательница, что она нашептывает кайзеру, что ее милосердие не далеко ушло от змеиного. Рядом с ней на скамье сидел царь, небольшой, тонкой кости, с коротко подстриженной бородкой. Он уже успел выкурить самое меньшее три папиросы. Завзятый курильщик, уверен, что это успокаивает нервы, — дурная привычка, унаследованная от матери-датчанки. И этот маленький кашлюн несет на своих плечах судьбу русского народа!

— Как война-то идет, папочка? — спросил Распутин. — Ты бледненький что-то…

— Катастрофа, Гришенька. Особенно в свете наших первоначальных стратегических фантазий. Великий князь уложил две армии в Восточной Пруссии. Полмиллиона человек! Ренненкампф готовился ударить по Кенигсбергу. Замысел был — соединенными силами идти на Берлин, — он стряхнул пепел в керамическую пепельницу в виде римского креста и вздохнул. — Ума не приложу, что там произошло. И никто не понимает. Полный хаос в Генеральном штабе. Самсонов разбит под Ниденбургом. Сотни тысяч наших пленных. А через месяц Гинденбург атакует северную армию Ренненкампфа. Мальчики наши гибнут десятками тысяч в мазурских болотах… Мы вернулись к самому началу. Кое-где немцы даже стоят уже и на нашей земле.

Он замолчал и нервно загасил папиросу.

— Ваше величество забывает про польский фронт, — сказал Юсупов. — Мы прогнали противника из Лодзи. И что такое сотня тысяч пленных? Пошлем еще сто тысяч. И еще сто тысяч. Гекатомбы! Пусть враг захлебнется нашей кровью!

— Как всегда крайности, Юсупов. Молитесь лучше Господу. И пусть отец Григорий помолится за нашу военную удачу.

Николай подкатил сервировочный столик поближе. Юсупов глянул на него с подозрением.

— Я, папочка, предупреждал, — сказал Распутин. — Не надо было слушать этих горе-вояк в Думе. Зачем нам эта война?

— Ты, может быть, и знаешь все о вечном блаженстве, Григорий, — возразил Юсупов, — но в войне не смыслишь ни бельмеса. Должен же и ты в конце концов понимать, что есть пределы. Ты рассуждаешь, как предатель Отечества.

Князь поднялся в раздражении, подошел к окну и поглядел в щель между гардинами.

— А как у отца Григория с мерами безопасности? Хорошо тебя охраняют? Ищейки твои?

— Я и не просил меня охранять, это внутренний министр и полицеймейстер настаивают, — добродушно сказал Распутин и повернулся к царю. — Сотни тысяч пленных, папочка… никакой цензурой не скроешь.

— Цензура… это, кажется, единственная работающая институция в моей стране. А что касается боевого духа… что ж, остается надеяться на преданность наших подданных. Министр внутренних дел настаивает на новом названии города — Петроград. Что скажешь, Григорий? Петербург звучит слишком по-немецки.

Он с надеждой глянул на Распутина, но взгляд старца вдруг потемнел и сделался убийственно серьезным.

— Ты, папочка, кажись, даже и не понял, что война и для тебя может быть концом. Тебе бы с самого начала меня послушаться, не тянуть Россию в эту бойню. Кому она нужна, сам посуди? Пусть европеяне друг дружку колошматят. Я русскую-то душу знаю, устал народ, вот-вот против тебя повернется, против жены да детей твоих, против всего дворянства…

Царь задумался. Императрица молчала, нервно вертя на пальце простое серебряное колечко. Только Юсупов выглядел вполне невозмутимо… «И я нахожусь в одной комнате с этими людьми! — подумал Николай Дмитриевич и ощутил на спине ледяную шершавую лапу озноба. — Война… все бывает во время войны, самые невероятные случаи и совпадения. Война сейчас у всех на устах — у царей, у дворян, у Распутина, у крестьян и нищих. Миша Руба-шов, вспомнил он с болью… Он лейтенант в резерве. Может быть, и его уже закопали где-нибудь в Восточной Пруссии… Если закопали…»

— Коля!

Голос Распутина вывел его из размышлений.

— Да, Григорий Ефимович?

— Что это ты размечтался? Подавай винцо да пирожные. Ты кишмиш-то пробовал?

Николай с деликатным поклоном сунул в рот пирожное и разжевал. Вкус жженого сахара и овсяной крупы на небе… кисло-сладкий душистый кишмиш… какой, к черту, кишмиш, обычный изюм… нет, ничего нет: ни горечи стрихнина, ни едкого привкуса цианидов, ни цветочного душка белены.

— Кравчий мой, — перехватив вопросительный взгляд царицы, пояснил Распутин, — в такие времена никому верить нельзя… А Колю-то, его никакой яд не берет.