Личное дело игрока Рубашова

Он прижал ухо к двери в гардеробную. Ни звука. Спит, наверное. В его-то положении что за разница — несколькими часами сна больше или меньше? Спасибо Григорию — они привезли доктора в Петербург. Он не мог понять, почему Распутин взялся за это дело — старец был занят по горло, двор нуждался в нем более, чем когда-либо. Маленький Алексей хочет прыгать через скакалку с сестрами. Нельзя — гемофилия. Любая царапина — и он уже в постели, шелковые простыни в крови. Отец где-то на фронте, проводит совещания. Не должен был он слушать великого князя Николая Николаевича. Военная партия и втянула нас во все это. Четвертое августа. Жара такая, что на улице показаться страшно. Им бы друг другу мороженое посылать, а не ультиматумы. Непостижимо. Сначала эрцгерцог в Сараево, потом австрийцы под этим предлогом нападают на маленькую Сербию. Фарс, да и только. Император Вильгельм удит форель в Норвегии, в Берлине — время отпусков, ни души. Никого, кто мог бы принять разумное решение. В министерстве иностранных дел пара юристов-практикантов, в нормальных условиях им ничего бы и не доверили, разве что скрепки разгибать. И австрийцы получают карт-бланш, а тогда и мы должны объявлять мобилизацию. Как же, разве можно позволить им побить сербов, они же уже лет двадцать под нашим крылышком! Да здравствует панславизм! Николай Николаевич под крики «ура» произносит речь в Думе…

Но царь-то, надо отдать ему должное, держится. «Только против австрийцев. Не надо дразнить старину Вилли». — «Так не выйдет». — «Почему это не выйдет?» — «Вы же сами понимаете, ваше императорское величество, с нашей огромной армией, с нашими необозримыми границами, с нашим транспортом… будет хаос, каких свет не видывал. Только тотальная мобилизация!»

Господи Боже мой, надо быть идиотом, чтобы не сообразить, что теперь и немцам, и австрийцам просто ничего другого не оставалось, как сделать то же самое! И все это в тридцатипятиградусную жару… Открой атлас, ткни пальцем в любую страну и спроси — как? Сил нет, скажут, и у нас все молоко скисло. Люди словно обезумели. Сотни тысяч, невиданные толпы падают на колени, стоит царю появиться на балконе. За Отечество! За веру и царя! Никогда он не был так популярен. Весь континент сошел с ума. Ликуют в Вене, ликуют в Париже, ликуют в Берлине: народные празднества, да и только. Люди садятся в поезда и, ликуя, добровольно направляются в мясорубку. Война кончится через месяц, сказал Николай Николаевич. Крестный ход в Казанском соборе. На Бранденбург! И что получилось? Людендорф тут же натянул ему нос в мазурских болотах. Только и остается, что столоверчение…

В дверь позвонили. Он пошел открыть. Эта была женщина, он помнил ее в лицо — она уже присутствовала на одном из знаменитых распутинских ужинов.

— Мне нужно поговорить с отцом Григорием, это очень важно.

Слава Богу, пока еще не они. Он никак не мог сообразить, как же следует вести себя с помазанниками Божьими. На колени пасть? Посыпать голову пеплом? Петь «Боже, царя храни» в ми-мажоре?

— Не слышишь, что ли? Мне нужен отец Григорий.

Узнал он ее, узнал. Катенька Репина, дочка фельдмаршала. Доктор застонал в гардеробной. Катенька наморщила нос, так что пудра посыпалась, и спросила:

— У вас что, кошка заболела?

— Лучше вам подождать, сударыня, пока я доложу.

Он постучал в спальню Григория.

— Катя Репина, говорит, очень важно.

— Выпроводи ее, — раздался веселый голос, — Христа ради, под любым предлогом выпроводи, они же с минуту на минуту… Стол принес?

Дверь открылась, и появился Распутин, сопровождаемый, словно невидимой тенью, слабым запахом навоза и лука. В глубине комнаты виднелась огромная кровать, циклопический любовный корабль, на борту которого перебывала едва ли не вся женская половина аристократического Петербурга. Вот он, этот странный человек с глазами святого и сумасшедшего, человек, ставший образцом для многих поколений самозванных гуру и пророков, в пародийных крестьянских одеждах, высоких нечищеных сапогах и мешковатых портках, в вышитой домотканой рубахе с пятнами от варенья, желе, ванильного соуса, муссов, морошковых пудингов, creme caramelle [16] и сотен других лакомств, поглощаемых им с ребячьим восторгом и жадностью голодного каторжника.

— Катя Репина? Скажи, чтоб завтра приходила ужинать, — он доверительно подмигнул Коле. — Это она, Коля, завтра не ко мне, к тебе придет. Очень, очень, доложу я тебе, голубчик… очень и очень. Что скажешь? Любовь, Коленька, — Божий дар. Это чтобы мы при жизни прочувствовали, каково оно там, в раю.

Но Николай уже не слышал этой жизнерадостной тирады, он направлялся в прихожую.

— Григорий Ефимович просит вас завтра отужинать.

— Он не понимает, что ли, мне надо поговорить с ним сейчас?

— Добро пожаловать завтра, милостивая государыня.

Она начала плакать и размахивать руками. Он мягко, но решительно вытолкал ее на лестницу и закрыл дверь. Старец, подумал он, всем старцам старец… Если бы только императрица слышала его изречения: «Чтобы заслужить прошение, надо грешить, иначе и прощать нечего», «Господне благословение только того достигнет, кто свою плотскую слабость не скрывает». И женщины, женщины… висят на нем, как виноградная гроздь. И он всех тащит в постель, ему все одно — похотливые и святоши, старые и молодые, красивые и уродливые, стройные и хромые… одна даже мычала, как корова. Необычная, прямо скажем, мораль для человека, называющего себя богоизбранником, у которого к тому же жена и дети в Покровском.

Он поджег курения в специальной урне в салоне и принес стол и блюдо с печеньем. Может быть, это и есть секрет его притягательной силы — оловянное блюдо со сладостями на столике для спиритических сеансов? Предельная простота и предельная замысловатость… не портрет ли это всей нашей родины в миниатюре? Что за странный запах в комнате — словно овечий сыр, замоченный в уксусе… Вот оно что — на подлокотнике кресла висели шерстяные носки старца Григория Ефимовича. Он взял их двумя пальцами и вынес, открыв окно, чтобы немного проветрить. Неисправим. Под ногтями — чернозем, а навозом несет так, как будто он и родился с этим запахом. И ведь моется часто — голые дамы, на седьмом небе от счастья, часами намыливают его в бане за углом, постанывают, повизгивают, а он только щиплет их за все, до чего дотянется, и приговаривает: «Давай пока за жопку ущипну, а там, глядишь, и до устрички доберемся». И ведь добирается, думал Николай Дмитриевич, ставя самовар, находит своим безошибочным чутьем устричку, хоть там и семь нижних юбок надето.

Он поставил на сервировочный стол чашки, рюмки и баночку с пикулями. [17] В дверь вновь позвонили. Он, быстро глянув в зеркало, поправил пробор и пошел открывать. С дрожью в коленях отпер замок, но и это были не они.

— Могу ли я попросить аудиенции у святого старца, если, конечно, не побеспокою? Меня охрана уже проверяла там, внизу, я им показал бумагу из министерства.

Мелкий чиновник из провинции. За тридевять земель добирался до Петербурга ради этой аудиенции. Попросить Распутина замолвить словечко. Важнейший проект — выращивание бройлеров в какой-нибудь дыре, какой и имя-то выговорить невозможно. Ясное дело — армейские поставки. Лапша и куриный суп. Гениальный ход. Разбогатеть хочет. Милый мой, что такое богатство? Все бы отдал, чтобы стать таким же смертным, как и ты…

— Подождите здесь, — сказал он вслух. — Посмотрю, что могу для вас сделать.

Распутин стоял полуголый у большого напольного зеркала и натирал бороду льняным маслом.

— Гони в шею. Пусть к Рождеству придет.

Он вернулся, отослал чиновника и запер дверь. Это никогда не кончится — бесконечный поток нищих, юродивых, авантюристов и изнемогающих женщин. Он не раз видел, как тот или иной посетитель совал Григорию в карман конверт с тысячерублевыми ассигнациями и медовым голосом просил походатайствовать перед министром внутренних дел или еще каким-нибудь министром. Но конверт этот вручался первому же попавшемуся нищему, клянчившему кусок хлеба: «На тебе, вот, пять тыщ! Купи себе дачу, что ли!»