Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции (СИ)

Открывайте.

В хозяйственной сумке было красное вино и стандартная ченцовская закуска – крупный черный виноград. Но Углев все же попросил дождаться жены.

– Может не так понять! – слегка комикуя, пошутил он.

– Поняла. – Она отнеслась к его просьбе серьезно. – Конечно. Успеется.

Татьяна прошлась по квартире Углевых, долго рассматривала (или делала вид, что рассматривает) фотографии родных за стеклом в раме, тронула пальчиком с длинным перламутровым ногтем стопку ветхих книг на этажерке. У верхнего томика картонная обложка волнами пошла, уголок расслоился.

– Это Маша из библиотеки принесла…

– Такие интересные? И правильно. Там пропадут.

– Нет, она их лечит. Ну, склеивает… от старости рассыпались. А потом обратно…

Небрежно кивнув, гостья заглянула на кухню, увидела на стене глиняную тарелку с нарисованным желтым солнышком и синим виноградом.

– Я вам подарю, Валентин Петрович, пару настоящих испанских тарелок.

– Не нужно, – покраснел Углев. – Зачем?! Это сын мой, в двенадцать лет занимался керамикой… он потом даже иконы писал.

– Да, я слышала… ужасно… погибнуть по дороге домой… Валентин

Петрович, если нетрудно, если вы не устали, прочтите что-нибудь. Я уже все позабыла. Какие-то поэты были хорошие, писатели. Когда-то мы ужасно любили слушать вас. – И она медленно опустилась на стул, как можно более красиво села, откинув голову и забросив ногу на ногу при коротенькой синей юбке.

Но Углев не мог так, по первой просьбе, с ходу, можно сказать – на бегу, читать волшебные стихи русских поэтов. Сам-то он мог бормотать себе и на бегу, и даже часто это делал, а вот другому человеку? Да и какие стихи? Тютчева про майскую грозу? Или “Парус” Лермонтова? Да и зачем ей стихи? Она сейчас о другом, о своем думает. Просто желает развлечься, в лучшем случае отвлечься, в умной беседе поучаствовать.

– Лучше поговорим о языке, – буркнул он. – Вы недавно молвили про бизнес – с волками жить. Может быть, потому волк, что он волочит свою добычу? Но, с другой стороны, много похожих названий у волка в других языках. На немецком “вольф”, на английском – “вулф”. Или вот слово “самовар”: с одной стороны, сам варит… а с другой – в тюркских языках есть самаур… и никто не скажет точно, что возникло раньше, кто у кого перенял. – Впрочем, ей это не было интересно. Да и Углев заговорил о словах, чтобы время потянуть.

– А вам начинать было трудно? – спросила Татьяна. – Вот вы приехали, молодой, холостой. Меня еще на свете тут не было. Сложно было при советской власти?

– Да нет! Кстати, ни одному англичанину не объяснить, что значит “да нет”. “Yes no”. Не поймет. – Углев улыбнулся своей фирменной улыбкой, почти до левого уха. – Я многих трудностей, Таня, просто не видел в упор… работа с детьми – это ведь совсем другой мир… это марсиане, которых учишь нашему языку, нашим правилам движения…

Что-то еще говоря, он постарался незаметнее глянуть на часы, но

Татьяна увидела это и снова достала сотовый телефон.

– В самом деле, где же Мария Вадимовна? Кирилл? Ну как? Что, нигде?

– Она отключила телефон. – Два раза проехали сюда и обратно. Она, наверное, в городе. Ну, давайте в следующий раз, мне и самой хотелось бы пообщаться с вашей супругой… Это все оставим у вас…

– Нет-нет!

– Да-да!

И Татьяна уехала, так ничего нового на этот раз и не рассказав о своем муже и своей жизни.

Мария же пришла домой в одиннадцать вечера, как оказалось, навестила заболевшую подругу. Увидев на столе яства, нахмурилась точь-в-точь, как нахмурился бы сам Углев по причине дороговизны продуктов.

– Это что такое? В честь чего?

Углев объяснил.

– Зачем? Я это не буду.

– И я не буду, – сказал Валентин Петрович. – Но чаю-то попьем?

Чай-то наш. Хочешь со сливками?

Пока заваривал, почему-то вспомнилось, как лет двадцать назад они с

Машей покупали литровые бутылки молока и ставили рядами возле батарей отопления, чтобы молоко сквасилось, делали творог. Маша не могла есть казенный, да и редко его выставляли в магазинах. А сейчас какой только творог не продают! Бог знает откуда, везут и сметану, и ряженку, и сливки. Даже вкусный, без сахара, но дорогой йогурт фирмы

“Данон”. Были бы деньги. А вот с деньгами беда.

Вино с виноградом, который не портится (химией, что ли, пропитан?), дождались-таки гостей – Татьяну и пьяного Игоря Ченцова – через пару дней. Да и сама Татьяна была сильно хмельна. Они приехали в десять вечера, Углевы уже собирались ложиться спать.

– Мы желаем, желаем, желаем красивых стихов! – бия в ладошки, требовала Татьяна.

– В руке не дрогнул пис-туалет! – заливался смехом Игорь.

– Миленький Валентин Петрович, вы же Есенина знаете, – наступала

Татьяна.

И Валентин Петрович, по их просьбе декламируя стихи Есенина, вдруг почувствовал себя дрессированной собачонкой, которую заставляют перед именитыми гостями плясать. Но сам себе он так сказал: “Эти прекрасные строки о матери-старушке… про домик с синими ставнями… про скирды солнца пробуждают добрые чувства… ради этого сто раз их прочту кому угодно!”

Что этим богатым молодым людям надо от старого учителя? С ними что-то происходит? И чем он может помочь? Чаю заварить на жесткой местной воде – если будут пить, пожалуйста. Они-то, верно, привыкли к мягкой, у них, как Валентин Петрович слышал, итальянские очистительные фильтры даже в душевой. Еще и еще стихами великих русских поэтов попотчевать – если уж так, пожалуйста. В любое время дня и ночи.

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел.

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

Но самое удивительное было потом: Ченцовы, уже совершенно захмелев, решили спеть. Игорь поднял и раскинул руки, как дирижер:

– Уважаемые наши соседи, учителя, патриоты… Мы хочем подарок вам сделать, уважаемые… да… Таня, приготовилась? – И Ченцовы запели:

Пока я шагать умею,

Пока дышать я умею.

Пока я ходить умею,

Я буду идти вперед!

И снег, и ветер,

И звезд ночной полет.

Меня мое сердце

В тревожную даль зовет…

А завершили свой концерт Ченцовы печальной, почему-то вдруг вспомнившейся им песней (или все же тревога время от времени пробирает их, как мороз?):

Ты не ве-ейся, черный ворон,

Над мое-ею голово-ой.

Ты добы-ычи не дождесся,

Чер-рный вор-рон, я не тво-ой.

Мария сидела, опустив от стыда голову. Но гости есть гости, не выгонишь. Да и опасные гости, напрасно Углев с ними связался…

19.

Татьяна своим вопросом про первые годы его работы разбередила память, и Валентин Петрович однажды стал рыться в старом чемодане.

Когда-то для себя записывал в тетрадку все, что с ним происходило в те времена. Может быть, в несколько измененном виде. Наверное, лелеял мечту: сочинит на основе своих почеркушек повесть да и напечатает. Стихи он не писал, слишком ценил существующие уже на свете гениальные стихи и не желал изменять им со своими корявыми, неяркими виршами. Попробовал пару раз – и запретил себе рифмовать. А вот что-то в прозе написать… когда-нибудь… эта мысль долго его не оставляла. Но потом все-таки забылась.

И вот она, тетрадка в клеенчатой обложке. Что тут?

Было воскресенье. Он сидел на даче (“Сейчас почитаю и в печке сожгу, как Гоголь!”) и листал, перебрасывал желтоватые страницы. “Словарь местной публики”. Надо сказать, среди жителей Сиречи многие прошли, как минимум, СИЗО, а кое-кто и колонию. Вот часто произносимые в их среде слова:

А.

Абротник – конокрад. Почему? Абратать? Обратать? Ухватить, запеленать, поймать, увести? Или от немецкого арбайт – работа?

Академия – тюрьма. И она же – курорт. Царская дача.

Алты – опасность, скрывайся. Алты по-тюркски – шесть. Алда – впереди. Почему опасность?