Без маски

Однажды я наткнулся на одно письмо, которое перекупил в Копенгагене, заплатив довольно дорого. Я перепродал его за полцены Вангу. Он-то был уверен, что я и заплатил за него ровно столько же. Уже тогда я очень любил ежедневные визиты профессора, а еще больше — беседы с ним. Во время одной из таких бесед он показал мне письмо, на которое явно должен был существовать ответ. Он изложил свои соображения по этому поводу, а я, приложив величайшие усилия, пустил в ход все свои деловые связи, чтобы напасть на след этого письма. Но мои поставщики отвечали, что если подобный ответ имеется вообще (они сомневались в его существовании), то он должен находиться среди остатков знаменитой библиотеки в Туре. Это письмо разыскивали ученые всего мира.

Я рассказал об этом Вангу, и он впал в ажиотаж и начал утверждать, что письмо упоминалось и в более поздние времена; если я хочу убедиться, он покажет мне несколько своих старых каталогов.

Вот тогда-то я и был впервые приглашен в дом Ванга. Я не могу припомнить ни единой книги из его богатой библиотеки, ни единого слова из его ученых речей. Я был потрясен этим респектабельным домом. Простой ужин был для меня священнодействием, а мечта, которую я лелеял вот уже тридцать лет, стала явью. Я был равным среди равных в избраннейшем обществе ученых.

На следующий день я засел в библиотеке. Я вложил всю свою энергию в это дело, и вот однажды утром, дрожа от волнения, я уже мог показать Вангу результат своих трудов. Как он разволновался, как набросился на письмо! Он сразу увидел недостатки, бросающиеся в глаза. А я непринужденно заметил, что ошибки эти — неизбежны. И действительно. Ведь письмо было копией, сделанной совершенно несведущим человеком.

Вдвоем разобрали мы ошибки; профессор Ванг показал мне, как писалась та или иная буква, обратил мое внимание на стиль латинского письма, и даже на те ошибки, которые переписчики в то время считали нормой языка.

Клойсен провел рукой по лбу, потом выпрямился и тихо сказал:

— В конце концов он воссоздал это письмо в таком виде, в каком ему надлежало быть, вплоть до малейших деталей. Письмо это много дней жило во мне, жгло меня. И ведь ничего не стоило воспроизвести его заново ради того, чтобы оправдались надежды профессора. А может… это и было его заветной мечтой, я не знаю; ведь он страдал так же, как и я. Я видел, что он находился в состоянии страшного возбуждения. Я носился с этим письмом, а потом взял и внес в него ряд поправок.

В небольшой конторе надолго воцарилась тишина. Затем Клойсен, вздохнув, закончил:

— Я собирался было избавиться от этого письма, но сенсация, которую оно вызвало бы, и то, что я мог быть теперь на равной ноге со всеми этими учеными, сделали свое. О да! Вероятно, все преступники оправдываются тем, что их вовлекает в мошенничество страстное желание прожить жизнь среди людей, близких им по духу, но превосходящих по положению. Скоро я набил руку в этом деле, а профессор Ванг с такой трогательной доверчивостью восполнял пробелы в моих знаниях, что это до сих пор причиняет мне самую жестокую боль. Он был моим единственным другом!

Мунк сидел и разглядывал Клойсена. Этот человек был совсем не похож на мошенника, и Мунк подумал: «Да, это совсем новая разновидность честолюбцев, но за этой разновидностью не скрывается никаких дурных инстинктов; она просто до крайности несовершенна, ибо ее почва — мечты. Клойсен жил в каком-то пьяном угаре, за который ему придется теперь расплачиваться долгим тюремным заключением!»

— Когда явится полиция? — прошептал Клойсен.

— Не знаю, — отвечал Мунк. — Но во всяком случае она не явится до тех пор, пока я снова не переговорю с вами. До скорого свидания.

Он протянул Клойсену руку и стоял так до тех пор, пока антиквар, широко раскрыв от изумления глаза, не опомнился. Потом Клойсен медленно протянул Мунку руку. Он ровно ничего не понимал. Ведь он был обманщиком, самым подлым мошенником…

Как раз то же самое думал генеральный консул и усиленно внушал это усердно поддакивавшему полицейскому инспектору. Консул всё-таки заявил в полицию. Ведь дело неслыханное! Фру Ванг гневно расхаживала взад и вперед по комнате. У нее была исключительная память. Она вспоминала теперь множество несимпатичных и подозрительных черт у этого господина Клойсена, у этого старьевщика!

За большим столом сидел тощий профессор Ванг и перелистывал свое драгоценное собрание писем. Все они были подделкой! Непонятно! При мысли об этом он ощущал почти смертельную тоску…

Мунк вошел без доклада, и генеральный консул прервал поток своего красноречия. Полицейский инспектор поднялся. Мунк остановился и недовольно посмотрел на него:

— Нет, раз уж вы всё равно пришли, господин полицейский инспектор, будьте любезны остаться, пока я не изложу вам результаты моего розыска!

Генеральный консул возмущенно отмахнулся, но Мунк, даже не взглянув на него, подошел к своему старому другу и положил руку ему на плечо.

— Дорогой Ванг, — сказал он, — я просмотрел твою коллекцию.

Профессор выжидающе смотрел на него.

— Мне очень больно, дорогой друг, но всё-таки я должен тебе сказать, что большинство писем не только подделано, но к тому же изобилует банальными фразами. Уж это непременно бросилось бы тебе в глаза, не будь ты столь ослеплен своими восторгами. Да, я наношу тебе смертельную рану, старый друг, но я знаю, что когда-нибудь ты и сам поймешь. И вот, стоя здесь пред тобой, я думаю: кто же виновник всего этого обмана?

— Кто виновник? — завопил генеральный консул. — Да вы в своем уме?! Извините, господин старший библиотекарь, но мне кажется, что вы превышаете свои полномочия…

— Оставь, дай ему высказаться, — прервал брата профессор и выпрямился на стуле. Выражение его глаз было настороженным. — Что ты имеешь в виду, дорогой Мунк?

— А что можно иметь в виду, когда скромный и честный человек внезапно пускается в мошенничество, нарушает свою упорядоченную жизнь и…

— Боже спаси! — воскликнул консул. — Всем известно, что фразы из сферы высокой психологии хорошо прикрывают всякие мошеннические проделки!..

— Хм, что ж, это следует принять к сведению, — несколько холодно ответил Мунк, — а мне теперь известно, что Клойсен вынужден был принимать плату за свои услуги. Ведь для того, чтобы все уверовали в подлинность писем, за них нужно было запрашивать высокую цену. Но вот перед вами знаменитый ученый, который всеми возможными средствами почти что вовлекает в обман невинного человека. Когда жертва сопротивляется, он всеми возможными средствами, почти насильно, заставляет ее осуществлять его заветнейшее желание. Ведь оно, откровенно говоря, — навязчивая идея Ванга. Навязчивая настолько, что ему не хочется ни думать, ни размышлять, когда у него на глазах рождается мошенничество, рождается, можно сказать, с его бессознательного одобрения и, заметьте, с его помощью. Без помощи ученого это мошенничество никогда бы не свершилось. Неужели вам это не понятно? Ни один из наших признанных знатоков не допустил бы, чтобы его так водили за нос. Он не стал бы просто так, без проверки, глотать все эти нелепости. Профессор же Ванг покупал автографы не задумываясь, постоянно требуя всё новых и новых, он облек доверием одинокого человека, жаждущего дружбы, он превратил Клойсена в подобие ученого мужа, художника. Он дал ему всё то, о чем скромный антиквар думал и мечтал так же горячо и исступленно, как профессор Ванг думал и мечтал о какой-нибудь диковинной находке для своих коллекций. Но этому человеку было нечего предложить, нечего продать и не на что купить. Его единственным достоянием была неподкупная честность. Твое легковерие, дорогой друг, чем оно было в данном случае, как не открытым поощрением? И поощрением чему? Разве ты не знал, что история была написана еще до того, как родились твои автографы? Ведь ты получал их в таком точно виде, в каком хотел. Неужто ты не знал, что все твои открытия были уже давным-давно известны? Ты понимаешь меня, старый друг?

Мунк склонился над старым профессором. Но Ванг, казалось, окаменел. Потом он медленно собрал письма в охапку, подошел с ними к камину, с минуту постоял — и бросил всё в огонь. Яркое пламя охватило письма.