Золотой ретривер (СИ)

«Не знаю, но…»

«Нет, послушай: разве нет?»

«В смысле, что здесь есть яйца? Наверное… да, но я говорю не о…»

(-Итак, брат, тебе придется подыскать другой критерий под свое предубеждение.

— Господи боже мой, но ведь это дерьмо слушать невозможно! Йи–онк, онк–ииик. Может у него и есть яйца, но звук такой, будто кто–то конкретно по ним топчется!

— Именно! Именно! Уж сотни лет топчутся, начиная с работорговцев. Об этом–то он и рассказывает! И без прикрас… но так, как есть! Ужасное, гиблое прозябание существа, обтянутого черной кожей. И мы все окружены этой кожей, и он пытается показать нам некую красоту этого состояния. И если тебя это распалило — так потому, что он честен в своих откровениях, потому что он честно рисует жизнь в черном теле и топтание по яйцам, а не довольствуется вялым скулежом, как всякие Дяди Томы, что были до него.

— Черт, Джо Уильямс, Фэтс Уоллер, Гейллард, все эти ребята… они тоже никогда не скулили. Может, ворчали малость, но делали это весело. Они никогда не скулили, черт возьми. И никогда не скатывались на… на… черномазость и топтание по яйцам, не пытались сделать все это красивым ни хрена, потому что это не красиво. Это уродливо, как смертный грех!)

С тем Братец Марк захлопнул пасть и сидел молча до конца альбома. Я же поглядывал на его булыжно–улыбчатое упрямство сквозь пальцы, которыми прикрыл глаза от света. Позволь припомнить, Драго! Уж не тогда ли, в том напряженнейшем сеансе, вновь ожило во мне желанье мести? Дай–ка вспомнить… Нет. Нет, ах нет. По–прежнему был кроток я… Ох! А случилось это — нет… да; признавайся! признавайся! — то было сразу после… сразу после Колтрейна, когда Марк задал мне вопрос, в его глазах невиннейший, маленький такой вопросик для разрядки напряженности. Да, сразу после… «Откуда у тебя эти записи, Ян?» — лучшего вопроса он и придумать не мог. Исключительно для снятия напряженности. Совершенно невинный вопрос с его стороны. Ибо не будь он таким невинным- неужто б я ответил на него столь беспечно, забыв, где нахожусь? «Моя мать слушала этих исполнителей. Матушка всегда…»

Я был так рассеян, что и не понял, какую дал промашку, пока Марк не усмехнулся: «Ну ясный пень! — Пока он не сказал: Конечно, мог бы и сам допереть — это ж проще пареной репы. Как раз того сорта унылая муть, от которой она так тащилась, верно? Ясный пень, это как раз того сорта сраный навоз, который твоя мамаша всегда…»

Но лучше поспешить мне с продолжением, пока еще не слишком поздно, слишком сонно, слишком обдолбанно. Я бы хотел изобразить перед тобой всю сцену, ибо знаю, как ты смакуешь всякие нюансы, коварные полутона, пастель противоборства, но я уж слишком притомился, чтоб уделить всем тайным знакам все, их достойное, вниманье. Ладно, как бы то ни было. Вот я и Марк сцепились из–за матери моей. И мое сочное благодушие разбилось в брызги. А в голову проникает хладный и горький свет разума. Перемирие со всей очевидностью окончено. Время снова подумать о битве. Я составляю план, как завладеть искомым оружием, и немедля выдвигаюсь в свой поход…

«Что ж, Марк, — я замечаю со смешком. — найдется немало людей, вполне сведущих в музыке, которые поспорят с твоей оценкой мастеров джаза. Так может ли статься, что ты немного, скажем так, уперт? Узколоб?»

Жертва смаргивает, шокированная дерзостью Младшего Братца. Уж не заболел ли он? «Да… — выдавливает он из себя. — Возможно». Я перебиваю его, наступаю задорно, обхожу с фланга:

«С другой стороны, «узколобый» — это, пожалуй, незаслуженный эпитет. Его семантическая специфика может оказаться вовсе неадекватна истине. И в любом случае, он неуместен: мы ведь о яйцах толкуем, верно? О яйцах как — для целей диспута — эвфимизме, символизирующем мужественность, силу, крепость духа и прочих частей тела. Что ж, брат, неужто ты считаешь, что если у кого–то есть мозги, чтоб играть чуть сложнее твоего «бам–бам–бам» — три аккорда, две струны — так невозможно, чтоб у него были также и яйца? Или же наличие одного исключает возможность другого?»

«Погоди! — Жертва пыхтит, косится исподлобья. — Попридержи коней!» — Наверное, он чует ловушку неким звериным чутьем. Но вот чего ему не дано почувствовать — что ловушка непростая, поставленная на охотника, а не на дичь.

«Давай посмотрим на это по–другому. — напираю я, выдвигая все новые все более каверзные аргументы. — … Или как насчет этого… — давлю я к него. — Или хотя бы прими во внимание…» — требую я, подкалывая его во все места и нагнетая пар. Но не открыто провоцирую вражду — бог упаси, чтоб он хоть заподозрил — но, видишь ли, искусно, тонко, с намеками на прошлое, что только Марку да Мне самому понятны. И когда я стал подергивать наживку, клиент уж был готов.

«Ты хочешь сказать, что Чемпион Джек Дюпре — чей–то визгливый–паршивый Дядя Том? — негодует он, живо откликаясь на случайно брошенную мною фразу. — И Элвис, по–твоему, тоже? Раз уж об этом речь. Я знаю, что про него болтают — да не пошли б они! Когда Элвис начинал, у него было кое–что, у него был…»

«Тонзиллит? Рахит?»

«… у него было побольше, чем у этого мудака, играющего не то в классики, не то в домино. И дай–ка я отключу его уже! Черт, ты десять раз прокрутил — теперь моя очередь!»

«Нет! Не трогай. Я сам отключу.»

«Ладно, ладно, только отключи!»

И так, изящными финтами, я довел его до красных глаз и сжатых кулаков.

«Марк, ну позволь мне ее проиграть. И тогда, может, ты…»

«И тогда я не «может», а точно сдохну! Эта хрень…» — Рычит, встает. Гляньте все: братец Марк наконец–то проявился! Точь–в–точь как показал свое истинное нутро. Любуйтесь на братца Марка без его фольговой–фальшивой упаковки! Смотри как он орет на бедного Яна. Смотри, как он играет мускулами. — то что, интересно, ты будешь делать?»

Видишь, как несправедливо? И видишь, как Ян пытается быть милым, а Марк все бесится с чего–то? Словно школьный хулиган, гроза малышей: «Да плевать, кто тут прав, а я завсегда в своем праве!» Смотри: он здоровее, круче, смотри на него, потому как, малой, если тебе что не нравится — что ты можешь поделать? Какие у него шансы против этого хищника, клацающего клыками, против этого кабацкого хама, этого морпеха корейской закваски. Какие шансы? Ни единого шанса на свете — и бедный мальчик это знает. Да, знает, и понимает, что станет инвалидом, как бы ни ответил он на вызов Марка. О, как сие должно быть ужасно, не правда ли? Для мальчика — сгорая со стыда, терзаться унижением, проклиная свою трусость. Он знает, что трусишка он — смотри — но ничего поделать он не может. О, гляди: он знает! Знает! Боится драться — и осознает свою он робость! И тем куда страшнее боль его, ты понимаешь? Как он жалок! Как презренно (но ты, товарищ, уж вернее, скажешь: «Как лукаво!») он голову склоняет в знак смирения, в ничтожестве своем он мямлит извинения, хотя и знает, что был прав! Но, воистину, права — одни слова.

Марк гордой поступью удаляется, могучий, непобежденный (с крючком в брюхе). Ян стоит побитый, посрамленный (коварный). Трус! Слабак! Неудачник! (хитрый лис…).

«Нет, он был прав. Он абсолютно прав во всем, что сказал».

«Нет, он не прав!»

«Да. Он был прав и доказал это. Не в смысле музыки. Это не важно. Но в смысле… того, что он сказал».

«О, Ян, но он на самом деле так не думает».

«Думает, не думает — но это ж правда! — посмотри сколь нуждается Ян. Погляди, как он мал против этого мира. — Это правда».

«Нет, Ян. Поверь. Ты не… О, если б кто–то переубедил тебя…»

«Завтра».

«Что?»

«У нас свидание завтра. Если оно, конечно, в силе?»

«Да не было никакого свидания. Я просто…»

«А я так и думал…»

«Ян, ну пожалуйста, не будь таким…»

«А каким я должен быть? Скажи сначала…»

«Ладно. Завтра. — видите его лицо? — Если ты считаешь, что нужно… — видишь, сколь он нуждается? — Жаль, что я так мало знаю и не понимаю, с чего вы оба…» — ты многого о нем не знаешь. Что еще больше умаляет его.

Ты не ведаешь всего его стыда, даже представления не имеешь. Стыд душит его. Воистину, никто не терпел подобного позора. Да! Ты не знаешь. Ты видишь лишь тот стыд, что на поверхности. Но прямо под ним — второй слой, устыженный первым: стыд за то, что был так слаб, чтоб прибегнуть к стыду, стыд за свою потребность в стыде. Отсюда весь его гнев, и его хитроумие растет оттуда же, его ненависть… ах, его ненависть… как много лет назад? ненавидит? когда он заглянул в ту дырочку в стене? он заглядывал в нее чаще, чем требовала его ненависть… Он подошел в первый раз, и заглянул, и ненависть возгорелась, и он подошел снова, и был стыд, ибо хотя ненависть придала ему сил, чтобы смотреть снова на то, что он видел в первый раз, второй взгляд уже не открывал ничего нового и не давал никакой новой пищи для его ненависти, и уж тем более не давал и не открывал третий взгляд, и с каждым разом все меньше, и ненависть не нуждалась в этом. Но того третьего раза — его требовал Стыд. Его требовала слабость. Его требовала Порочность. А ненависть — она расплосталась, покрывая это все. Итак, видишь? Все именно так. Нужда Стыд Слабость все томится, тушится в кастрюле имени меня под крышкой ненависти, и видеть я должен, должен, долж…