Аргентинское танго

плом океане. Она, держась за его плечо, сказала сквозь зубы: «Немного осталось». Он покосился из-за ее плеча в зал. «Публика совсем спятила, — так же, не разжимая губ, сказал он ей, — а что же будет после болеро, Иван?» Он смотрел на ее полуоткрытый, ловящий воздух рот. Она была слишком близко. Он почувствовал: она так близко, что сейчас, если бы он захотел, если бы смог, он мог бы овладеть ею здесь, на сцене. И она была уже слишком далеко. Она была так далеко сейчас, что ему показалось — она назвала его не Иван, а Ким.

И красная ненависть застлала ему глаза. Он на мгновенье ничего не увидел вокруг себя от бешеной боли.

Он резко дернул ее за руку. Она опять крутанулась вокруг себя, и белые юбки хлестнули его по коленям. Так они застыли: она — откинувшись на его руку, глядя на него из-за копны завитых черных волос настороженно, хищно, и хищно блестел золотой коготь серьги в ее ухе, он — нагнувшись над ней, будто она падала в колодец, сжав губы, отведя руку в сторону, будто бы пряча там, в кулаке, невидимый нож. Зал закричал и завыл: «Браво-о-о-о!» — а музыка уже катилась дальше, текла, как река, как мощная Парана, втекала в огромный залив страсти и смерти, имя которому было — болеро.

И, когда пошло болеро, пошел этот четкий, механически-жестокий ритм: там, та-та-та-там, та-та-та-там, та-та-та-та-та-та-та-та-та-там, — он потерял голову.

Он потерял голову от бешеной, слепой ярости.

От того, чтобы наброситься на нее и прямо здесь, на сцене «Ла Платы», задушить ее или швырнуть головой об пол, его удерживали только па.

Только отработанные, хорошо отрепетированные в Праге па болеро. Болеро, танца, пришедшего в Испанию из Латинской Америки, танца, изображающего не любовь, как все другие танцы фламенко, а — ненависть.

Почему ненависть? Почему болеро — это ненависть?

Он раньше не задумывался об этом.

Теперь он каждой клеткой тела, сердца чувствовал: любовь — это ненависть, и это так просто. Как он раньше не понимал!

Там, та-та-та-там. Резкий, дробный ритм. Четкий расстрельный стук. Из-под палочек барабанщика вылетают пули стука. Мария резко повернулась к Ивану спиной. Она вспомнила, как однажды, давно, на одной из репетиций ее первого с Иваном шоу в Москве, «Рассвета в Пиренеях», что делал с ними жиряга Станкевич, дирижер оркестра, под который они тогда танцевали, еще совсем юный мальчик, — юный, как тот бедный тореро, что погиб в Мадриде на корриде, — смешно выпрямился, вытянул над белым воротничком трогательную шейку и сказал, оглядывая исполнителей: «Никакого танца! Никакой музыки! Железный ритм!» Танцоры, делающие с ними «Пиренеи», переглянулись. «Малец, а что позволяет себе!» Однако не просьбе — приказу подчинились. И, о чудо! Они делали «железный ритм», а получались — музыка и танец. Тогда Мария впервые поняла простую истину артиста: загони себя в железные рамки. Втисни в жесткое задание. И вся твоя роскошная свобода, и все художество будут там, внутри. И будут рвать эти рамки. Разрывать путы. И тогда родится истинная страсть.