Журнал Виктора Франкенштейна

Обратно к себе я шел в состоянии величайшего возбуждения, по пути изъясняя Лэнгу важность лекции Кольриджа.

— Уж не хотите ли вы сказать, что готовы устроить проверку вашим самым невероятным фантазиям? — спросил он.

— Воображение — наиболее мощная изо всех существующих сил. Разве вы не помните, как Адаму приснился сон и как, проснувшись, он обнаружил, что это правда?

— Но, Виктор, в том же повествовании есть предостережение касательно плодов Древа Знания.

— Значит ли это, что нам запрещено тянуться к его ветвям? Разумеется, нет.

— Я всего лишь изучаю богословие.

— В котором нельзя узнать ничего нового?

— Пути Господни бесконечны. Однако я не разделяю вашего…

— Честолюбия?

— Стремления. Вашего необузданного желания исследовать неведомые пути. Вы говорили со мной о запретном знании посвященных. Магов древности.

— Не магов — философов. Людей науки.

— Вы говорили о secreta secretorum [14]их искусства. И должен сказать, меня это встревожило.

— Милый мой Лэнг, есть люди, которых тревожат Фарадей и Месмер. Всякая новая форма мысли и действия вызывает беспокойство. Что сейчас только говорил нам Кольридж? Под влиянием силы воображения меняется сама природа. Фарадей пробудил мертвые члены с помощью своего электрического потока. Месмер облегчил страдания больных, избавив их от боли. Разве это не есть изменение законов природы?

— Это не приведет к добру.

— Переход от смерти к жизни — это ли не добро? Облегчение боли — это ли не добро? Ну же, Хорэс, вам следует мыслить как человеку, не богослову.

Мы замолчали. Спутник мой, когда мы расставались во дворике, пробормотал на прощанье нечто невразумительное, но по лестнице я поднялся к себе с легким сердцем. Напутственные слова Кольриджа о формирующей роли воображения подняли мой энтузиазм так высоко, что я не мог думать ни о чем другом. Смешав себе горячий конкокт из рома с молоком — привычка, оставшаяся со времен Шамони, — я отправился в постель с твердым намерением встать рано и погрузиться в занятия.

Опустив голову на подушку, я, однако, не уснул; хоть и сказать, что я думал о чем-то определенном, было бы неправдой. Сознание мое подобно было холсту, по которому проходил целый ряд образов. Однажды, в Шамони, когда я болел лихорадкой, меня охватывало то же ощущение; казалось, воображение мое стало моим поводырем, уводя меня вперед, в направлении, выбирать которое я был не властен. Лежа в своей постели в Оксфорде, я видел Элизабет — будто она по-прежнему жива; отца, уверенно карабкающегося по краю огромного ледника, грозившего накрыть его собою; я видел картины, где Биши, держа в объятиях девушку, бежал от кого-то по открытой равнине. А затем — и это было зрелищем самым потрясающим — я увидал себя стоящим на коленях у постели, на которой находилось нечто гигантское, имевшее неясные очертания. Постель эта была моею постелью, и нечто лежало на ней, растянувшись. Однако природы его я понять не мог. Тут оно начало подавать признаки жизни, шевелиться; движения его были неловкими, полуживыми.

Должно быть, я провалился в сон, ибо после этого помню лишь череду звуков, подобных барабанной дроби в оперной увертюре. Я услыхал, как заскрипела на петлях калитка, как она снова захлопнулась, вслед за тем последовали тяжелые шаги, поворот ключа, и дверь распахнулась. Раскрывши в ужасе глаза, я обнаружил, что в комнату входит Флоренс. «На богослужение опоздаете, мистер Франкенстоун, — говорила она. — Пора уж вам подыматься».

Теперь, когда ночные фантазмы рассеялись без следа, я мылся и одевался с облегчением, какого доселе не испытывал. Я бросился в часовню, где увидел Лэнга, моргающего и зевающего, словно он вовсе не спал. После службы я хотел было присоединиться к нему в зале, за завтраком, но тут привратник принес мне записку. «Вам передали, сэр, — сказал он. — Только сегодня утром».

На маленьком листке бумаги, вырванном из блокнота, карандашом нацарапано было следующее послание: «Нельзя ли с вами повидаться? Я у моста в конце улицы». Подписано оно было Дэниелом Уэстбруком.

Я заторопился по главной улице к мосту Магдалены. Он ждал меня на парапете, глядя вниз, на зеленую тину Червелла.

— Слава богу, вы пришли! — произнес он, как только увидал меня, в спешке направлявшегося к нему. — Добрый день, мистер Франкенштейн.

— Доброе утро, Дэниел. Я не ждал встретить вас в Оксфорде.

— Я приехал ночной каретой. Вы единственный из моих знакомых…

— Что случилось?

— Гарриет исчезла.

— Что?!

— Мы полагаем, что она убежала с мистером Шелли. Оба они пропали без следа. Они не венчаны, мистер Франкенштейн!

— Погодите минутку. Вернемся назад. Откуда вам известно, что она уехала?

— Все ее вещи увезены, включая ее книжки, в которых она души не чаяла. Стоит ли говорить, что я немедленно отправился домой к мистеру Шелли.

— Где он живет?

— В Олдгейте. Он переехал туда, чтобы быть поближе к нам. Но дома его не оказалось. Хозяйка его сказала, что он сел в коляску с какой-то молодой женщиной и что с собой у него был дорожный кофр. По описанию женщина похожа на Гарриет. Они убежали, мистер Франкенштейн! Отца моего покинули силы. Сестры в ужасном расстройстве. Что нам делать? Первая мысль моя была о вас.

— Будемте сохранять спокойствие. В возбужденном состоянии мы ничего не добьемся. — Я взял его за руку, и мы пошли назад, к моему колледжу. — Выпейте со мной чаю, вам надо восстановить силы. Поглядите, как вы озябли.

— Я всю дорогу сидел снаружи. Ветер был весьма свеж.

— Так пойдемте же ко мне в комнаты. Там и придумаем, что делать.

Мы устроились, и, пока на очаге согревался чайник, Дэниел рассказал о том, как развивались события в течение тех четырех месяцев, что прошли со времени моего отъезда в Швейцарию. Биши продолжал обучать Гарриет у себя на Поланд-стрит, и за несколько недель они сдружились. Тогда-то он и переехал в Олдгейт, чтобы она могла и далее брать у него уроки, не испытывая неудобств, связанных с путешествиями через весь Лондон. Компаньонки у Гарриет, разумеется, не было, поскольку сестры ее вынуждены были работать; однако никаких признаков интимных отношений между молодыми людьми никто не замечал.

— Ежедневно Гарриет рассказывала мне о том, что выучила. — говорил Дэниел. — Мистер Шелли познакомил ее с греческими поэтами и философами; мало того — он открыл ей то, что называл новым духом. Он читал ей из поэтов Озерной школы и, по ее словам, вел дорогами неизведанными и волшебными. Воистину, мистер Франкенштейн, она сделалась иным человеком. Такой оживленной, такой бесстрашной я ее никогда не видал.

— А потом?

— Как я уже говорил, у меня не было ни малейших подозрений касательно каких-либо отношений, не считая тех, что связывают учителя с учеником. Ни о чем другом я и помыслить не мог. Пропасть между ними слишком велика. Мистер Шелли — сын баронета, тогда как Гарриет… она ведь всего-навсего дочь мистера Уэстбрука.

— Но ведь наверняка случалось им…

— Нет. Никогда. До того, как она убежала, — ни единожды.

Я поднялся и подошел к окну.

— Сомневаюсь, чтобы он приехал в Оксфорд. Изо всех мест на земле это вызывает у него наибольшую неприязнь. Возвратиться к отцу он не мог — об этом и речи нет. Справлялись ли вы на главных дорожных станциях?

— Я ходил на Сноу-хилл и на Олдерсгейт. Их не видали. Я дошел до самого Найтсбриджа — на случай, попытайся они избежать преследования, но и там никаких следов их не было.

— Они могли переехать в какую-либо другую часть Лондона.

— В таком случае мы в тупике.

— Я сделаю вот что. Я напишу к нему по адресу его отца. Туда он не поехал, но мог послать весточку. Это единственный возможный способ найти его. Вам, Дэниел, следует возвратиться в Лондон — на случай, если ваша сестра попытается с вами связаться. Проверьте другие станции.