Девушка конец света

С тех пор прошло уже более десяти лет. А в то время у нас были простые желания. Мы мечтали, чтобы у нас было отдельное жилье, пусть и съемное, но лишь бы не в полуподвале. Мы только окончили университет и входили во взрослую жизнь. С деньгами у нас тогда было намного хуже, чем сейчас, и как-то мы поехали путешествовать по заснеженному Хоккайдо, хотя нам даже пришлось брать кредит в банке на это путешествие. Но для нас это было особенное, как мы его называли, «прощальное» путешествие. Мы сели в поезд и поехали в маленький город Отару на берегу моря. С сумками наперевес мы вышли из здания вокзала и сквозь пар от нашего дыхания увидели дорогу, по краям которой лежали сугробы размером с человеческий рост, и море, начинающееся в конце дороги.

В Отару мы пробыли три дня и все это время смотрели, как одна за одной падали снежинки. В феврале снег очень легкий: снежинки летают, ложатся на землю, снова поднимаются в воздух, оседают на ветках деревьев и кружатся на ветру. Когда идет такой снег, день становится самым светлым днем, а ночь — самой темной ночью. Вспоминая, как тогда в Отару снежинки одна за одной нежно ложились на те, что уже успели упасть до них, я могу сказать, что зима в Отару такая бережливая, что ни одна снежинка не пропадает у нее даром. Когда мы возвращались в наш маленький отель на берегу замерзшего канала, мы стряхивали снег с ботинок, изо всех сил топая ногами в тусклом свете маленьких лампочек, висевших вдоль крыши. Земля под нашими ногами была твердой, как айсберг на Северном полюсе.

— Когда ночью идет снег, даже собаки не лают. Правда же? Интересно, а почему так?

— Может оттого, что на небе не видно луны?

— Нет, не поэтому. Подумай еще.

— В собачьем языке нет слов для снега, поэтому они молчат?

— Нет. Тоже не то.

— Потому что собаки онемевают от красоты падающего снега?

— Скучно.

Вот так мы и разговаривали, а когда больше не могли говорить, мы любили друг друга. Мы любили друг друга и ранним утром, и вечером, когда слабый солнечный свет едва пробивался в комнату, и темной ночью, когда за окном прекращался снегопад. Ее влагалище было не горячим, но скорее приятно теплым; и, подолгу оставаясь в ней, я думал о холодной воде белого заснеженного Отару за окном нашего номера. Холодное море. Холодный канал. Холодные пруд. Странное дело: окруженный ли холодной водой, находящийся ли в ее теплом лоне, я думал о словах прощения. Могу ли я в настоящем попросить прощения у кого-нибудь в далеком будущем, тем более у самого себя? И если так, то каков я сейчас? И простит ли меня настоящего тот, будущий я? В моей голове рождалось и умирало множество мыслей. Среди них были те, которые обязательно стоило запомнить, и еще больше тех, которые лучше было сразу забыть. В этом путешествии мы открыли для себя уникальную историю народа айну. Больше всего мне запало в душу, что в языке айну существует всего семь числительных. В небольшом музее, который находился по дороге к белоснежному морю, мы узнали, что айну означает «человек», и что у этого народа нет слов для обозначения понятия «очень много». Спускаясь к морю, мы чувствовали, что плывем по течению, следуя изгибам вечности, как речные и морские воды Земли. Мы занимались любовью, а засыпая, переносились в своих снах из одного незнакомого места в другое, как волны, не знающие покоя.

— Ты говорила, что училась играть на пианино. Ты многому научилась? Бетховен? Моцарт?

— Ну, я хотела дойти до Сорокового этюда Черни…

— «Хотела дойти», говоришь, то есть так и не дошла?

— Я просто бросила играть.

— Я не знаю, Сороковой этюд Черни — это уже большое достижение?

— Нет, не большое. Сороковой этюд Черни это далеко не вершина мастерства, это всего лишь небольшой подъем в начале пути. Обычно там не кончается путь. Если ты хочешь играть на пианино, то нельзя там останавливаться. Надо идти дальше. А я вообще дошла только до Одиннадцатого этюда и бросила, что уж тут говорить?

— А почему бросила?

— Потому что замучилась.

— Неужели этюды Черни такие сложные?

— Ага, все эти диезы и бемоли. Чтобы играть Сороковой этюд Черни, надо безболезненно следовать нотам, где одни сплошные черные клавиши.

— Странно, что ты говоришь о боли, — разве это больно, а не трудно?!

— Ну, это трудно в душе, а больно телу, разве нет? По-моему, очевидно, что играть больно. Правда же? Потому что пальцы болят так, что невозможно дальше ударять по клавишам. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я с детства часто думаю об этом. Я всегда представлял себе, как буду возвращаться с работы домой, открывать ворота во двор и через распахнутое окно слышать звуки пианино. Но я не знал, что это так мучительно.

После того как я закончил говорить, она некоторое время молчала, никак не реагируя на мои слова, а потом хлюпнула носом и расплакалась; ее рыдания постепенно становились все громче и громче. Я смотрел, как она плакала, по-детски обхватив себя за плечи, и в моих глазах тоже появились слезы. Кажется, в тот момент мы думали об одном и том же. Как дети. О детях. И о невероятно сильном снегопаде. И о том, что мы всегда будем вспоминать Отару, каждый раз, как пойдет снег. Много-много мыслей.

— Этот пианино какой такой пришел? — обратился ко мне индиец.

— Этот пианино какой такой пришел? — повторил я вслед за ним.

Тогда он, кажется, понял свою ошибку и попытался задать вопрос снова:

— Как такой пришел?

Но я и сам толком не знал, как это пианино оказалось в нашем доме.

— От одиночества.

— Пианину было одиночество?

— Нет, речь не об этом, не о пианино и даже не обо мне…

Мне надо было сказать, что нам с женой было одиноко, но я не знал, как это объяснить, поэтому задумался и замолчал. Он немного подождал, сидя на стуле перед пианино, а потом ударил по одной из клавиш. Это была фа в малой октаве. Раздался «пустой» звук, клавиша опустилась вниз и так там и осталась. Я давно знал, что эта клавиша западает. Но Сатбир несколько раз прошелся по всем клавишам и, кажется, нашел еще пару таких же, о которых я не знал. Две из трех запавших клавиш постепенно поползли обратно вверх. Можно сказать, 2:1.

— Этот пианино давно не пел. Правда же?

И только тогда я понял, о чем он спрашивал.

— Верно, человек, который отдал мне этот инструмент, тоже так говорил. Сказал, что дочка играла на нем, когда ей было одиннадцать.

— Если не петь — не покупать.

— Оно досталось нам бесплатно.

— Бесплатно ничего не бывает, — твердо отрезал он.

— На блошином рынке бывает, если знать, где искать, — ответил я тем же тоном.

Он тут же уставился на меня так, словно не на шутку разозлился. Я решил, что продолжать разговор в таком духе нет ни смысла, ни желания, и стал придумывать, как можно разъяснить обстоятельства, при которых мы получили это пианино, но не мог подобрать слова. Он прожил в Корее уже три года и всего лишь пять месяцев назад начал серьезно изучать язык этой страны, и я не мог придумать, как теперь объяснить ему на корейском наше с женой одиночество. К тому же у меня начали закрадываться сомнения: а действительно ли он не знает то, о чем спрашивает? А вдруг ему известно, почему мы поженились и почему здесь сейчас стоит это пианино? К слову сказать, это был, по собственному выражению моей жены, «скажем так, друг», приехавший из Пенджаба сикх Сатбир Сингх, с которым, опять же по словам жены, она познакомилась, когда вела занятия по корейскому языку для рабочих-иммигрантов.

Я не совсем понимал, что значит «скажем так, друг». Еще меньше я стал это понимать, когда увидел, что этот друг — мужчина, с которым невозможно разговаривать. Дело не в том, что я не верю, будто бы взрослые мальчики и девочки могут просто дружить друг с другом, но я в принципе не мог поверить в рассказ жены о том, как она познакомилась с этим иностранцем, приехавшим на заработки в Корею. И когда я, вспылив, спросил у нее: «И чего ты теперь от меня ждешь?» — жена ответила: — «Ты прекрасно знаешь, что я ничего от тебя не жду. Правда же? Да и я просто сказала, что у меня появился, скажем так, друг».