Пиноктико

Но я так не думаю… От чего бы я так уже истощился? От Дженни? Тоже не думаю…

Тем не менее, в ту ночь меня бросили без спасательного круга… И многого другого, к чему я уже привык… Честно говоря, в первый раз, когда мы падали на её матрас, я боялся, что, проведя рукой по её бедру, я не включусь… Линия, проходящая по бедру, ягодице и талии Штефи, была как бы ключом к моей голове, а оттуда сигнал уже шёл куда надо… Я на самом деле думал, что без этой линии я просто не включаюсь… Особенно, когда вместо талии — спасательный круг…

Но всё оказалось совсем не так… Я не могу сказать, что Штефи совсем покинула мою голову, она, скажем, мне снится иногда… Но в ту ночь она мне и не снилась, а когда я проснулся, рядом не было не только её, но и Дженни…

Ночью я проснулся один, в холодном, заваленном холстами помещении… И не мог не вспомнить рассказ отца…

Да, там было много холстов, но помещение было большим, и в нём хватало места и людям, и картинам… И даже чему-то третьему, некоему homo-farbe… И этот некто был я…

В голове мелькало что-то смурное, прочитанное в журнале Никеля и Крахта…

Что живопись в Египте родилась одномоментно с искусством мумификации… Асфальт, краски, мумиё…

Е-моё [34], всё это теперь смешалось у меня в голове, я ощущал себя комком древней краски, может быть, во сне я был египтянином…

Но теперь мне хотелось стряхнуть с себя этот сон… Я не хотел быть стыком живописи и жизни… В виде мумии… Меня тогда уже больше устраивала версия Ахима — ожившая картина… Можно было ведь трактовать его рассказ и так… Притом что, если всё это действительно так начиналось — в Египте, это могло служить хоть и косвенным, но всё-таки подтверждением… Того, что всё это вполне может так же и закончиться…

Ну или что-то в таком духе… Мелькало у меня в голове, пока я шёл в туалет, который был довольно далеко от мастерской Дженни — надо было пройти по длинному коридору, спуститься на один этаж по лестнице, потом ещё по одной — винтовой — лестнице, в подвал, где не было света, но граффити на стенах немного фосфоресцировали, на стены я во всяком случае не натыкался, а других препятствий в этом лабиринте вроде бы не было, или я сквозь них проходил — как нож сквозь масло… Хотя только что я и сам был… Но я уже говорил, one minute you are a statue, one…

В какую-то минуту я уже был ни тем и ни другим, тело было моим обычным телом…

А чьи-то скульптуры из железной проволоки, выставленные на лестничной клетке, наоборот — царапнули моё правое плечо…

Туалет был совмещён с душевой, и там, в отличие от коридора, горел свет… Я стал к писсуару… От струи пошёл пар… Когда я почувствовал на плече чью-то руку, я вздрогнул, естественно, всем телом… Я не слышал, как он вошёл… Может быть, он возник из облачка испаряющейся мочи…

Я не спешил поворачивать голову… Не из-за мочеиспускания, в конце концов, я мог бы повернуть голову, не прерываясь и попадая по-прежнему в писсуар, я не раз вертел головой в таком положении… Теперь же я на всякий случай не стал оглядываться… Я ждал, что рука сама собой уберётся с моего плеча. Ну, может быть, я промычал что-то нечленораздельное, как мычат, когда снится кошмар…

Отряхнув член и положив его обратно в трусы, я нажал локтем на спуск воды и тогда только резко повернулся…

Я подумал, что уверенности в том, что это тот самый Уртюп, у меня нет. Возможно, их много, возможно, существуют условия, при которых лицо человека теряет индивидуальное выражение… Для дужей это — одинаковый образ мыслей, а для уртюпов — образ жизни, — так я подумал в тот момент… Я то есть не уверен был, что это тот Уртюп… Которого я видел со Штефи на Изаре… И потом — когда шёл на перформанс толстого Йенса…

Я вспомнил, что видел Уртюпа ещё раньше, на вокзале, хотя опять же я не мог бы утверждать со стопроцентной гарантией, что это был тот Уртюп…

Тот — на вокзале — подошёл ко мне и сказал:

— За мной гонятся негры… Ты не мог бы меня прикрыть…

И когда я послал его к чёрту, он достал нож… Да-да, большой такой, складной нож… И начал его раскладывать… При этом я увидел, что он шатается, еле стоит на ногах… И когда я сильно толкнул его в грудь… Я помню это поразительное чувство — он улетел… Не как человек, а как груда каких-то тряпок… Ну, как тряпичная кукла… Джанки, божий одуванчик… Но с ножом…

Нет-нет, на вокзале уж точно был другой Уртюп, хотя все они похожи, кроме того, когда в такой момент что-то мелькает в голове, это может быть неспроста… То есть я подумал, что тот или не тот, но у этого точно так же может быть нож…

— Ты — гомик [35]? — сказал он.

— Нет, — сказал я и, подумав, почему-то добавил, как говорят, играя: — Холодно…

— Это плохо.

— Мне очень жаль, но я должен идти. И для меня не так уж плохо.

— Это плохо, потому что если бы ты был гомиком, вопрос был бы исчерпан… А так нам надо с тобой разобраться, я должен выяснить…

Да, я точно помню, он так и сказал: «…вопрос был бы исчерпан».

— Что выяснить?! — крикнул я. — Мне надо идти!

— Не кричи, всё равно никто не услышит.

— Что вы здесь делаете?! — снова крикнул я. — Вы что, художник?

— А ты?

— А я просто поссать вышел!

— И при этом ты не гомик?

— А что, писают только гомики?

— Нет, если бы ты был гомик, всё было бы понятно… А так…

— Что — так?

— А так непонятно, почему ты за мной ходил.

— Вы с ума сошли, — сказал я. — Может быть, мы несколько раз случайно шли по городу в одну сторону. Вот и всё. Это что, значит, что я за вами следил?

— Ты был в моей комнате. Ты рылся там в моих вещах. Ты сидел в моём кресле…

В этом месте я, по-моему, начал смеяться, и это не понравилось Уртюпу… Я стал смеяться, потому что это было похоже на сказку про семь гномов: «Кто ел мою кашу… Кто курил мою трубку…». Уртюп был примерно моего роста, к тому же сильно сутулился, так что, выпрямившись, он стал ещё и выше меня… Но при этом в нём было что-то непоправимо гномное…

— Стало быть, ты не гомик, — сказал Уртюп, — и не художник… Ты здесь не имеешь права находиться.

— Нет, почему же, — опомнился я, — конечно, я художник. Я просто так сказал, из скромности… Но что есть, то есть… Поэтому я и шёл за вами — если это были вы, — чтобы предложить вам попозировать. Я хотел написать ваш портрет.

— Почему же не написал? Не сказал мне?

— Я передумал.

— Ничего не понимаю, — сказал Уртюп. — Чего это ты передумал? У тебя же здесь ателье, или как? Пойдём тогда, напишешь мой портрет, заодно посмотрим, какой ты художник…

Я хотел было возразить, но… Встретившись со взглядом этих глаз, вперившихся в меня из-под выгоревших бровей… Я отвёл свои и увидел, что одну руку он держит в кармане рыжих брюк, и что он там сжимает, кто его знает… Может быть, то же самое, что тот Уртюп, который был на вокзале… А я стоял в одних трусах, на кафельном полу, в кроссовках… Испытывая совершенно явственный… страх кастрации…

И вдруг я увидел то, что было дальше… Как мы поднялись бы… Но не было уже никаких «бы» — грибы уже выросли — во рту…

Это трудно объяснить, но я уже сказал, что воспоминания о той ночи у меня очень путаные… Переходы из сна в делириум… Из казармы — в сказарму… Шларафенлянд — шлафенлянд — шафенлянд… ла-ла-ла-ла-лянд…

Штрафтат — штрафбат… Шаг в сторону — отстрел…

Мне сейчас кажется, что мы очень долго шли… по затопленному коридору…

Есть ведь такая топь — между явью и сном, вы ведь тоже её знаете… Вот в ней тогда и хлюпали наши с ним ноги…

Но в конце концов мы вошли в мастерскую Дженни, я предложил было Уртюпу сесть на канапе… Впрочем, от него воняло, а на канапе лежали подушечки, рюшечки… В мастерской у Дженни, как ни странно, чище, чем в квартире… Нет, пусть он стоит в центре комнаты, решил я…

— И можешь доставать то, что у тебя в кармане, — сказал я. — Ты будешь, как Отто фон Виттельсбах… Правда, у него копье… И он на коне… Но это не так важно… Может быть, я и тебя посажу на коня…