Пиноктико

Свою квартиру я в этот период посещал не часто, раз или два в неделю… Домашних животных там не завелось — разве что белка могла запрыгнуть сквозь открытое окно — я оставлял окна приоткрытыми — и сразу же выпрыгнуть обратно, убедившись, что есть у меня нечего, даже если по сусекам поскрести… Я вычистил квартиру полностью от всего съестного, отключил холодильник…

Зато Дженни, кажется, доставляло тайное удовольствие… Превращение простыни в скатерть и наоборот… С чем я, естественно, пытался бороться… Но моя борьба с Дженни в этом вопросе быстро переходила вот именно в простыню… А потом снова в еду, причём именно так, как она хотела с самого начала, то есть прямо в постели, неважно, пиццу мы ели в тот момент, суши — да всё что угодно…

Пожалуй, это было единственным, что омрачало мою жизнь… Но я с этим мирился и даже — как я теперь понимаю, получал от этого какое-то дополнительное удовольствие… Которое тщательно скрывал — даже от самого себя, и пробовал с ней ссориться…

Пока Дженни не доказала, что то, что происходит во время ссор — тарелки, летящие в стены и т. п., — намного хуже, чем тихий ужас повседневного неряшества…

Месяц я провёл почти безвылазно в её квартире и в «Контрабасе», который, впрочем, воспринимал как продолжение её квартиры… И моей войны за чистоту другими средствами: в «Контрабасе» можно было не только выпить, но и закусить каким-нибудь «клубным сэндвичем», не роняя крошки в постель, потому что постель при этом находилась за потолком…

Когда Дженни уходила работать в мастерскую, я оставался лежать на матрасе в каком-то полубреду… Закрывал жалюзи и полностью открывал окно. Лежал весь день, отделённый от Бёмештрассе перфорированной изгородью, шум машин мне не мешал, в многочисленные дырочки проникал холодный ноябрьский воздух.

5. Домовой с Домагштрассе

Кроме художников там живут разве что ещё цыгане — одну из казарм, кажется, занимает целый табор… Но все остальные — а их там штук пятьдесят казарм, а может быть, и все сто — занимают художники, которые там не живут, или точнее, не должны жить — по уставу «коммуны» (никакая это не коммуна, конечно, но Дженни так говорит, а я просто повторяю вслед за ней), только работать — писать картины… Но в каждом бараке есть, как правило, один или два бездомных художника, которым больше просто негде жить, вот они и спят там среди своих холстов — а кто им запретит?

Казармы четырёхэтажные, длинные, они принадлежали бундесверу, не знаю, с какого рожна, их отдали художникам… Если бы это были казармы янки, тогда понятно — янки вент хоум, а казармы надо было чем-то заполнить… Но там ведь жили немецкие солдаты, а бундесвер, вроде, никуда не ушёл… Так, частично разбрёлся по свету, принимая участие в «антитеррористических операциях»…

Ну, наверное, казармы не отвечали больше современным требованиям… И кому тогда, как не художникам, надо было их отдать? Так что всё сделали правильно. Коммуна — не коммуна, но гигантский сквот… Самый большой в Европе — по словам Дженни…

Я был здесь раньше, много лет назад, во время так называемых «Дней Домагштрассе»…

Это когда все художники проводят ночь в своих мастерских, но не спят, а пьют вино, в подвалах играют рок-группы, каждая комната превращается в выставочный зал, да и коридоры тоже все чем-то увешаны… Тогда было довольно много народу, почти как на Ежегодной выставке Академии… То есть казалось, весь Мюнхен змеится сквозь мастерские — из одной казармы в другую… Ну и я вместе со всеми… Больше, видимо, нечего было делать в тот вечер… «Egal wohin, wo alle sind…».

Но с тех пор здесь всё изменилось… Интерес города к этой самой «зоне» почему-то остыл… Мне говорили, что ничего подобного во время «Дней открытых дверей» здесь больше не происходит… Вообще никого нет, царят пыль и уныние, ну может, горстка посетителей, мгновенно поглощаемая зевающей «зоной»…

Власти города давно уже пытаются снести казармы, но, как это часто бывает, именно в этот момент художники каждый раз объединяются, собирают подписи видных деятелей культуры, «коммунары» маршируют с плакатами перед ратушей — и всё в таком духе…

И мягкотелые наши власти каждый раз не решаются довести дело до конца, то есть снести наконец бульдозерами этот гадюшник и построить на его месте дома для дужей со всеми удобствами… Может быть, потому что и сам обербургомистр наш — в душе художник…

Я об этом знаю не понаслышке — он заходит иногда к скульптору Морицу, старик хранит в отдельной папочке рисунки, которые обербургомистр делает, сидя в его хижине, карандашные наброски на листах A4… Почему-то Мориц не показывает их никому… Но говорит, что бургомистр рисует совсем не дурно… Может быть, Мориц и даёт ему уроки…

Старик напускает вокруг визитов сановного чиновника в свою хижину толстую дымовую завесу…

Напротив «зоны» уже стоят новые здания, с некоторой натяжкой их даже можно назвать небоскрёбами… Целый, можно сказать, даун-таун… Их не было, когда я ходил здесь несколько лет назад, а теперь они есть, они стоят — подсвеченные синими огоньками, офисные здания, похожие на мерцающие серверы в комнатке системного администратора, а если учесть, что дужи, как и художники, не имеют права спать на рабочем месте, логично было бы построить с другой стороны дороги спальный район…

Дужам было бы очень удобно — только дорогу перейти… Но, как я уже сказал, художники пока что не позволяют снести свои казармы, чуть что — на баррикады…

Так вроде их и нет больше здесь, кажется, что «зона» вообще вымерла, все эвакуированы, пусто, тихо, такой себе чернобыль…

Но как только вдалеке слышится шум бульдозеров, художники вылезают из щелей, как тараканы, и объединяются в стаю — с транспарантами, прямо напротив ратуши…

То есть, по словам всё той же Дженни, как это ни грустно, Домагштрассе давно уже превратилась в колонию живописных лузеров…

Её собственное — Дженни — желание получить в дополнение к диплому свободной кунстлерши диплом гимназийного учителя связано, в первую очередь, со страхом стать жительницей «зоны».. «Всю жизнь писать поверх непроданных картин новые — точно так же никому не нужные…

Но Дженни не прошла по весу — на учителя, который на самом деле является госслужащим…

На самом деле это смешно и грустно — что её не взяли…

Это как если бы в литературный, скажем, институт в Лейпциге, принимали только абитуриентов «веса пера» [32]… «Эмо-бой весит не больше сорока килограммов…» Но при чём тут? Дженни — вовсе не эмо, хотя внешне так выглядит, и розовые чулочки у неё имеются…

Я с трудом могу объяснить другое — своё желание пожить в этой зоне… Хотя после всего, что я написал перед этим, может быть, это и не нуждается в объяснении…

В ателье стоял кожаный диван и ещё канапе, на которое Дженни переползала, если я, по её словам, храпел…

Так мы прожили несколько дней, а потом меня оставили там одного на одну ночь…

— Сегодня переезжаем на квартиру, о’кей? — сказала Дженни.

— Зачем? — потянулся я. — Здесь так хорошо.

— Это тебе хорошо.

— А тебе разве нет?

— Мне не нравится, что мы здесь живём. Мне не нравится, что ты впал в какое-то идиотическое состояние…

— Это состояние называется «блаженство», Дженни. В котором ты к тому же сама и виновата!

— Нет-нет, это не Шлараффенлянд [33], Йенс. Это моё ателье. Я хочу здесь работать, а валяться у себя дома.

— А я?

— Ну и ты чтоб там же валялся…

— Но можно ещё несколько дней здесь?

— Ладно, спи, — сказала она, — здесь один, если тебе так хочется. У нас будет показ слайдов, в моём классе, в Академии, это затянется допоздна, и у меня нет никакого желания потом оттуда добираться сюда…

— Я тебя встречу.

— Нет, я сегодня ночую дома.

Я многое пережил за ту ночь, причём ни тогда — на следующий день, — ни сейчас — по прошествии двух лет — у меня нет ни малейшего желания разбираться, что было во сне, а что наяву… Юнг считал, что сны, похожие на явь, как две капли воды, — это признак усталости, умственного истощения или чего-то в таком роде…