F20

Мы двинулись вдоль парапета Москвы-реки. Он рассказал, что его родители полные уроды, и если бы они по нескольку раз в месяц не уезжали в командировки по России, он бы, наверное, уже покончил с собой. Я докончила джин-тоник и выкинула банку в воду. Пошел снег. Марек поцеловал меня.

Его мягкий, горячий язык сплетался с моим языком. Когда меня целовал Костик, я, конечно, подставляла губы, но только потому, что знала — так надо. С Мареком я очень мало собой владела, я не знала, надо так или не надо, мне было просто наплевать. Ему отвечала не я, а мое тело, оно терлось об него, нащупывая под джинсами эрекцию. Мне хотелось слиться с ним, остаться с ним навсегда. Наверное, тогда, на набережной, я и поняла, зачем были написаны все эти тома, которые я читала дома под сероквелем, зачем на пьедестале безымянного памятника выбили четверостишие, зачем мама, встретив в психдиспансере Толика, привела его к нам жить, и зачем все эти люди, все эти безумные старики, мужчины и женщины наперебой убеждают друг друга, что жизнь надо прожить, во что бы то ни стало надо прожить.

— Родители завтра уезжают. До пятницы, — сказал Марек, — ты придешь ко мне в гости?

Я вернулась домой в полдвенадцатого. Дверь открыла бабушка. Мама с Толиком лежали в кровати и смотрели «Секретные материалы». Я два раза с силой стукнула в открытую дверь.

— Что? — хрипло спросила мама.

— Можно мне завтра у Наташи Мироновой на ночь остаться? К ней все придут.

— Зачем? — удивилась мама.

Я пожала плечами:

— Просто вечеринка.

— На всю ночь?

— А можно мне посмотреть кино? — вступил Толик. — Ей четырнадцать лет, что за странные расспросы.

— Хорошо, — сказала мама, — телефон только заряди.

В этот момент под дверью образовалась подслушивавшая бабушка.

— Хорошо? — насмешливо переспросила она маму. — Что она неизвестно где ночевать будет — это хорошо, по-твоему?

— Она будет ночевать у подруги! — взвизгнула мама.

— Ты понимаешь, что ты развращаешь своих детей?! — заорала бабушка. — Что дальше-то будет?! Она мужика в дом приведет?

— Рано или поздно, — вставил Толик.

Бабушка покачала головой.

— Кому я все это говорю? — сказала она. — Ты ведь сама такая же.

Всю ночь я то вспыхивала, как будто меня жарили, то проваливалась в сугробы. В пять утра прокралась на кухню и выкурила четыре сигареты из Толиковой пачки. Он, если и заметил, все равно ничего не сказал. Под утро я заснула, но в девять меня разбудила Анютик. Она легла ко мне в кровать и отняла одеяло.

— Ты пойдешь к нему, да? К этому поляку?

— Да, — сказала я.

— Он… — Анютик запнулась. — Он тебе очень нравится?

— Мне никто так не нравился.

Анютик несколько секунд молчала.

— Вы с ним будете спать, — скорее констатировала она, нежели спросила.

— Да.

— Ты не боишься?

— Я хочу этого, — сказала я.

— Ты все-таки больная, — Анютик грустно вздохнула, — я не понимаю, как можно хотеть, чтобы какой-то поляк засунул в тебя свой член…

— Идиотка, — я отбросила одеяло и вылезла из кровати, — ты ничего не понимаешь. Вообще ничего. И если ты хоть слово скажешь маме, я никогда с тобой больше не буду разговаривать.

В три часа я звонила в дверь Марека. Он открыл. Я сняла ботинки, он взял мою куртку и повесил в шкаф. Квартира у них была больше, чем у нас, и гораздо чище. Это, пожалуй, все, что можно было о ней сказать. Белые стены, двери из цельного массива дуба, в гостиной на стене — абстракции, в спальне — пейзаж. Все вместе выглядело, как номер в отеле, создавало иллюзию обитаемости, чтобы приходящий туда не чувствовал себя совсем потерянным.

Мы сидели в комнате Марека, с ногами на кровати, и пили шампанское из бутылки.

Марек отнял у меня бутылку и поставил на пол. Мы целовались, хохотали, падали с кровати, потом снова туда залезали. Он стащил с меня джинсы и засунул руку мне в трусы. Его пальцы трогали меня изнутри, я лежала, затихнув, в каком-то счастливом оцепенении.

— Я спал с девушками, — сказал Марек, — я вызывал проституток. Что ты думаешь об этом?

— Ничего, — я не поняла, зачем он мне об этом рассказывает.

Может, он хочет быть со мной честным? Или он подозревает, что я боюсь его неопытности, позволила стащить с себя джинсы, а теперь думаю — вдруг Марек не знает, что делать дальше? В любом случае, это было что-то новое. Наверняка и у Костика до меня были бабы, но ему даже в голову не приходило меня об этом предупредить.

В расстегнутых джинсах Марек встал с кровати, подошел к столу и взял из ящика презерватив. Упал потревоженный карандаш и закатился под батарею. Когда Марек повернулся спиной, я увидела на его пояснице коричневые, уходящие в джинсы шрамы.

— Ты видишь, да? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, — ответила я, — что это?

— У меня был сломан позвоночник. В детстве. Поэтому родители и уехали в Россию. Тут хорошие врачи, они меня вылечили.

Мы спали долго, тягуче, целуясь. Костик просто вставлял в меня член и дергался, чтобы через пару минут из члена вылилась сперма. Марек двигался медленно, я двигалась ему навстречу, приподнимая бедра. Он целовал меня в губы, лизал мою шею, его язык оставлял влажные, как будто прошла улитка, следы на моих ключицах, он брал в руки мои груди и кусал соски. Я была такой живой с ним, происходящее казалось настолько осмысленным, настолько важным, что, когда он кончил, я разрыдалась. Марек испугался. Он сжал ладонями мое лицо и спрашивал:

— Что? Я что-то сделал не так?

— Нет, — я схватилась за него, словно тонула, — все было прекрасно. Просто мне очень жаль. Что ты не был у меня первым.

— А кто был первым? — спросил он, перегнувшись через меня, чтобы взять сигарету.

— Один дебил, — ответила я.

— Зачем ты спала с ним?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Действительно, зачем? Какая в этом была необходимость?

— Потому что… — я с трудом подбирала слова, как будто это я была иностранка, а не он. — Потому что, пока я не встретила тебя… я думала, что все бессмысленно.

В кармане моих джинсов запел телефон. Марек свесился с кровати и подал мне джинсы.

— Все в порядке? — поинтересовалась мама.

— Да, — сказала я.

— А что вы делаете? — было слышно, как мама передвигает на плите кастрюли.

— Сидим, болтаем, — я знаком показала Мареку, чтобы он дал мне бутылку с шампанским.

— Ну, хорошо. Надеюсь, вы не пьете, — сказала мама.

— Нет. Пока, — я нажала на отбой.

Мы допили шампанское и еще раз переспали. Он посадил меня на себя, сначала я просто приподнималась над ним и опускалась, потом мне захотелось откинуться назад. Марек шумно дышал и дергал меня за свисавшие вдоль спины волосы. Перед тем как кончить, он схватил меня за волосы очень больно, мне пришлось наклонить голову.

Потом я легла на него и спросила, как по-польски будет «абсолютно».

— Абсолютние, — сказал он.

— А вы с родителями по-польски говорите или по-русски?

— Часть так, часть так.

— А как будет аэропорт?

Он улыбнулся:

— Лотниско.

— А любовь?

— Любовь будет милошчь, — Марек поцеловал меня в волосы и взял сигарету, — это славянские языки, они очень похожие.

Мы пошли в ванную. Она была огромная, на бортике в ряд стояли ароматические свечи разных цветов и размеров. Их уже не один раз зажигали. Мы стояли рядом, голые, и смотрели на свечи.

— Это твоя мама, да? — спросила я.

— Да, — он задел одну свечку, и она упала в воду, — она хочет чувствовать себя такой женщиной, которая умеет красиво жить. И лежит с бокалом шампанского в ванной со свечами. В гребаной России. В съемной квартире.

Он выловил свечку и бросил в раковину. Мы сели в зеленую хлорированную воду, рядом, я положила голову ему на плечо. Он держал в руке бутылку с шампанским и время от времени подносил ее к моим губам.

В восемь вечера следующего дня я вспомнила, что надо идти домой. Телефон сдох еще утром. Я пропахла Мареком, табаком, на мои джинсы мы несколько раз пролили шампанское. Он провожал меня, и по дороге мы выпили коктейль «водка-лимон», я почти дошла до подъезда, Марек почти ушел, но я вернулась, и он вернулся. Расстаться не было сил. На детской площадке появился жирный дед с болонкой, я быстро рассказала Мареку про Лютера и эпизод с этим дедом. Мы хохотали, снова пошел снег. Я спросила, а как будет по-польски собака.