F20

— Прими, пожалуйста.

Я послушно проглотила таблетки.

— И никогда больше не забывай их пить, ладно? — Анютик впервые за долгое время мне улыбнулась.

Я разрыдалась и повалилась в мокрую, скользкую траву.

— Я ненавижу все это! — шептала я, захлебываясь. — Это нечестно, нечестно! Почему это происходит именно со мной?!

— Потому, что нашей мамочке не при каких обстоятельствах нельзя было рожать, — вздохнула Анютик.

5

Никаких особенных последствий у моего первого настоящего психоза не было. Мы вернулись в Москву, мама дня три трагически молчала, а по вечерам пила вино и закатывала истерики Толику. Он тоже пил, но мамины страдания не производили на него особенного впечатления. Однажды утром, когда она ушла на работу, он зашел к нам в комнату. Анютик в этот момент мылась.

— Ну, ты как вообще? — Толик присел на край моей кровати.

Я пожала плечами.

— Мама переживает очень, — сказал он.

Я кивнула.

— Слушай… — Толик окинул меня беглым оценивающим взглядом, задержавшись на ногах, — я смотрю на тебя, тебе сколько, четырнадцать?

— Тринадцать, — поправила я.

— Тринадцать… — кивнул Толик. — А на вид вообще шестнадцать. Нравится тебе… ну, с мужиками?

Вопрос был неожиданным, но Толик отличался от всех нормальных людей какой-то странной способностью видеть сквозь вещи. Самую суть.

— Нравится, — сказала я и спохватилась, — мне 1 ноября уже четырнадцать.

— Ну да… — Толик покивал головой. — Ты пойми такую простую вещь… Внимания к себе лучше не привлекать. Чем больше внимания, тем меньше мужиков. Усекла?

— Да, — сказала я.

— Не расстраивай мать, — Толик поднялся с кровати, дошел до двери, открыл ее и вдруг обернулся:

— И сестре своей это передай. Тоже полезно усвоить… Она ведь следующая…

Он вышел. Из ванной вернулась Анютик.

Я рассказала ей в двух словах о наказах Толика, она заключила, что они не лишены смысла.

Анютик подошла к шкафу и стала молча одеваться. Я тоже оделась, мы вышли на улицу и последовали своим обычным маршрутом — через набережную, к заводу, на мост и обратно мимо рынка.

— Знаешь, кто теперь живет в квартире Сергея? — вдруг спросила Анютик.

— Кто?

— Парень.

— Ты опять говорила с Сергеем? — поразилась я.

— Он не смог передать Ирине вещь, — сказала Анютик.

— Его нет, ты сама мне это говорила! — крикнула я. — Он появляется только, когда мы болеем. Значит, ты опять сходишь с ума! Пойми это!

— Если ты хоть кому-нибудь скажешь, я перестану навсегда с тобой говорить! — крикнула Анютик.

Метров триста мы шли молча.

— И что? — не выдержала я. — Опять психушка? Гал? Зачем ты доводишь до этого?!

— Я хочу спасти его душу, — сказала Анютик.

Я повертела пальцем у виска. Анютик обиделась, и дальше мы шли молча. Я смотрела, как двигаются наши ноги, как кроссовки Анютика вдруг вырываются вперед, но тут же возвращаются обратно, как будто испугавшись, что уйдут слишком далеко. В этот момент меня ужаснула мысль, что со стороны мы похожи на сумасшедших сестер. Я остановилась, как вкопанная. Сзади в меня врезался какой-то мужик, чертыхнулся и пошел дальше. Анютик тоже остановилась.

— В чем дело? — спросила она.

В чем было дело, мне вдруг стало совершенно понятно. У меня не было будущего. У меня не было потенциальности. Все, что могла предложить мне шиза, я уже видела и знала, а другими вариантами она не располагала. Дело было в том, что я никогда не встречу мужчину, я не полюблю, я не смогу стать матерью, максимум что мне светит — это завести добермана и быстро свести его с ума, чтобы прогуливаться с ним по траектории восьмерки. Потом доберман сдохнет, и моим другом станет хозяйственная сумка — вот в чем было дело.

6

Начался учебный год, я перешла в девятый класс. Первого сентября историчка завела в класс новенького.

— Ребята, — сказала она, — это наш новый ученик Марек… — историчка глянула в журнал, — Рыдваньский. Да? Я правильно назвала?

Он кивнул.

— Марек из Польши, но его родители работают у нас, в нашей стране… И Марек хорошо говорит по-русски, да?

Он опять кивнул.

— Садись, — историчка, словно для надежности показывая ему, как это делается, обрушила зад на стул.

Начался урок. Минут десять все поглядывали в сторону поляка, но он сидел прямо, с мрачной брезгливостью вперившись в доску. Интерес к нему пропал довольно быстро. Уже к концу урока одноклассники привычно писали друг другу эсэмэски под партами, и только у меня глухо, как у раненой, стучало сердце.

Он был очень высокий, с темными вьющимися волосами, он курил. Говорил Марек с шипящим акцентом, в целом чисто, но путая некоторые глаголы. Он добавлял лишние слоги — «здоровываваясь» вместо «здороваясь» и так далее. Учителя его почему-то не поправляли. Уже с первой недели стало понятно, что Марек очень умный, но при этом учеба не вызывала у него какого-то бешеного интереса. С одноклассниками он не общался, точно так же, как и я, и точно так же, как меня, они просто перестали его замечать. Чтобы обратить на себя его внимание, я под руководством Анютика выбрила себе виски машинкой Толика и закалывала волосы наверх. В классе мой поступок произвел ажиотаж, на следующий день еще три девочки пришли без висков, но Марек по-прежнему только здоровался, когда утром мы сталкивались в раздевалке.

Анютик, конечно, сопереживала моим чувствам, но не могла их разделить, ее злило, что я ни о чем не желаю говорить, кроме этого чертова поляка, мы постоянно ругались, и в результате я уходила из дома и до позднего вечера одна шаталась по улицам. К концу ноября я почти смирилась с тем, что не интересую Марека. Каждое утро, наталкиваясь на его зеленый скользящий взгляд, я умирала и рассыпалась костями по классу, чтобы ближе к обеду собрать себя, отнести домой, и по мере того как темнело, снова наполниться ничем не подкрепляемой надеждой. Перед осенними каникулами у нас всегда устраивали дискотеку, я на них ни разу в жизни не ходила.

Я ненавидела скопления человеческих тел, громкие звуки, мелькание. Я знала, что от всего этого мне будет страшно, может, даже стошнит. Но я выбила из мамы три тысячи на новую юбку и ботинки, и, примеряя их перед зеркалом, мрачно размышляла, как далеко способна меня завести любовь к Мареку, которого я толком не знаю. Может быть, он полный идиот, да, скорее всего, так оно и есть, он, видимо, просто шизофреник, разве может нормальный человек вообще ни с кем не общаться и все перемены проводить за школой с сигаретой в зубах?

Я два часа простояла в актовом зале под орущим динамиком. Меня ни разу никто не пригласил танцевать. Марек не пришел.

На следующий день мама попросила купить ей краску для волос. Я стояла с бумажкой, на которой она написала номер и оттенок, у стенда с красками, когда сзади ко мне подошел Марек и тронул за плечо. Я обернулась.

— Привет, — сказал он.

— А не пойти ли тебе к черту! — я схватила первую попавшуюся коробку с блондинкой на этикетке и побежала к кассе. Марек, опешив, смотрел мне вслед.

Когда я вышла из магазина, он курил рядом с урной. Я сделала вид, что не вижу его. Он пошел со мной рядом.

— Я тебя обидел? — наконец спросил он.

— Нет, прости меня, — мне вдруг стало стыдно перед ним.

Перед глазами поплыло от слез.

— С тобой все нормально? — Марек смотрел на меня как на сумасшедшую.

— Да, — сказала я, — все просто отлично.

Марек позвонил на следующий день и предложил погулять. Мы встретились в скверике около школы, где летом поставили памятник поэту, но никто не знал, какому, потому что не было таблички. О том, что памятник все-таки поэту, я судила по выбитым на пьедестале стихам, настолько бездарным, что, сколько я их ни читала, запомнить не могла.

На Мареке была красная куртка, он выглядел очень по-европейски. Мы пошли на набережную, и на пристани он вытащил из кармана две банки джин-тоника.