Идол

О будущем, которое ей сулили другие, конечно. Не о том, которое она придумала себе сама.

А вообще, смысл копаться во временах. Жизнь — это миг. Единственный текущий миг. Der Augenblick [8]. Разве не так?

Пусть он будет ярким — а на остальное наплевать.

Обои держатся. Пока что. А значит, всё прекрасно.

Всё дело в том, что они мелкие и слабые.

Всё дело в том, что Он большой и сильный.

Идиоты, разве больше некого было обожествить?

А что особенного? Разве человек не мазохист глубоко внутри? Разве нет у него потребности подчиниться железному кулаку и строгому голосу, ползать с мольбой на коленях и лизать руку, которая может ударить, и любить, безмерно любить, оттого, что можно бояться, что можно быть слабым?

Любить оттого, что тебя избавили от тебя? Позволили не быть?

Лунев в себе такой потребности не ощущал. (Сейчас, быстро, почти бегом проносясь по улицам Ринордийска, он наскоро просканировал себя изнутри — нет, нет ничего подобного). А если иногда под влиянием момента похожие чувства и всплывали на мгновение, он их просто отрицал. Вот так. Его же чувства — ему и распоряжаться. И они опадали, не найдя поддержки у свободолюбивой натуры.

Тот, конечно, большой и сильный, только Лунев ему всё равно не подчинится. Потому что не хочет.

(Везде так много красного и шума — просто кошмар, и как они выносят это, бежать, бежать, бежать, вся эта психическая атака не возымеет действия, если сам не захочешь сдаться, не переубедит, не заставит думать иначе, не так, как желаешь думать).

Ага, вот ещё (Лунев хлопнул дверью подъезда). Он свободный человек. И вообще, какой век на дворе? Время неограниченных правителей давно прошло. Да какой бы ни был век, главное — он сам. «И при монархизме не потерпел бы, а сейчас — так тем более».

Так он возмущался про себя и продолжал возмущаться ещё и ещё, переходя из комнаты в комнату, и обратно, как волк в… от нечего делать.

Что-то мешало, что-то изменило всё вокруг и никак не давало вернуться к обычному течению каждодневной жизни.

Везде сети, вот в чём дело. Взгляд как накрыл, так и не отпускает. Не с какой-то определённой целью не отпускает. Просто не хочет.

Везде видят, вот в чём дело. Где бы ты ни был и что бы ни делал — за тобой наблюдают и проводят взглядом, когда ты перемещаешься в пространстве. Лунев недовольно столкнулся глазами с каменным божком — бюстом на тонкой, как у бокала, ножке, презрительно фыркнул про себя, вышел из спальни, где божок стоял на прикроватном столике. Ушёл в другое место.

А вот в этой комнате никого нет — ни статуэток, ни картин (с каких это пор он стал считать статуэтки и картины «кем», а не «чем»!). Книги только. Какой дурак придумал книжные шкафы с открытыми полками?

Нет, подождите, подождите, тут недалеко и до сумасшествия: с книг ведь не подглядывают! Ещё немного — у него вообще появится мания преследования, и он начнёт каждую тень подозревать в шпионаже. Ладно, тени, но будет также с подозрением коситься на клумбы в парке и фонари вдоль улиц, а это уже чересчур.

Так, оставить больные фантазии. Дома только он и Машенька, и всё. Если только… Ах, чёрт, окно-то открыто! Темнеющее небо не было живым, но если Он решил поставить его себе на службу, то мог и оживить.

И небо, получив приказ, точно так же смотрит за ним и подмечает…

Нет, это, конечно, только бред. Луневу иногда нравилось бредить, но в возникающие при этом бессмысленно-причудливые образы он никогда не верил. А если бред не свой, а навязанный кем-то другим, то это уже просто неприятно.

Он подошёл к окну и начал задёргивать шторы. Они были синие такие, плотные, но почему-то просвечивали на свету. Свет искрился сквозь них, будто это были не шторы, а волны — изогнутые, плавающие, они меняли очертания, и светлые капли скользили по ним, смешивались с водой, и всё это было в движении, таком лёгком-лёгком, туманном, розоватый отлив перебегает по серому, колышется, так плавно, нежно…

Тьфу! Что такое? Он ведь хотел всего лишь задёрнуть штору.

Лунев дёрнул резче, сдвинул упрямую тряпку с места и кое-как прикрыл ею окно.

Замечательно. Теперь бы ещё вспомнить, зачем он это сделал. Что через открытое окно за ним могут наблюдать люди идола, шпионы или кто там, — всерьёз он об этом не задумывался. Хотя, и такую возможность нельзя исключать, но подобные способы были бы слишком примитивны и грубы, почти даже карикатурны. Тут что-то тоньше. Изощрённее. Опаснее.

Почему взгляд не исчез? Здесь никого нет, прошу убедиться!

Почему обои смеются? Тысячи раззявленных ртов на каждой из стен, тысячи глаз. Уберите этот узор, он некрасивый!

— Комната… — пробормотал Лунев, лихорадочно озираясь по сторонам. — Это ведь моя комната, только моя, моя собственная…

На звук его голоса отозвались шлёпающие шаги в коридоре. Спустя некоторое время к двери не спеша, как будто немного заторможено подошла Машенька.

— Что ты там говоришь? — спросила она с неуверенным любопытством, сжимая руки на подоле.

— Я говорю: это ведь наша квартира, — сказал он громче. — Наша собственная и больше ничья. Я прав? — этот последний вопрос он задал поспешно и почти испуганно: внезапное подозрение родилось в нём.

— Ну… — Машенька задумалась. — Она у нас от государства. Казённая.

Ах чёрт! Тот клочок безопасности, который Лунев оставлял за собой — и он чужой. И он — от идола. А есть в этой стране вообще что-нибудь не от него? Похоже, нет, всё здесь казённое: свет, воздух, жизнь.

В очередной вечер стемнело вдруг очень резко. Лилово-синеватая дымка второй половины дня сменилась за несколько минут глубокой теменью с грубоватыми жёлтыми пятнами, будто разом вспыхнувшие фонари стянули весь имевшийся свет к себе и в промежутках оставили холодную пустую темноту.

Нет-нет, праздник жизни в старом парке продолжался по-прежнему. Что такое темнота, осень, умирание: они же богема, им всё нипочём. Это просто октябрь — нехорошее время, мрачный месяц, когда ветер гудит угрожающе — у-у-у! — и сбивает в кучи, уметает в небытие оставшиеся одинокие листья, а голые ветви чернеют тоскливо и жутко — как мёртвые, и лужи тусклые, как болезненная непроходящая сонливость.

Но что нам октябрь, что нам какое-то время года и суток? У нас своё время, своя вселенная, не зависящая ни от чего и ни от кого, кроме нас самих. Летом и зимой, днём и ночью, при всеобщем затишье и в самом эпицентре катастроф — у нас вечное веселье! И знать мы не хотим, что творится вокруг нас, что рушится и что грозит жизни на земле.

Хорошенькая Адель что-то наигрывала на гитаре — что-то лёгкое, даже легкомысленное, такое же хорошенькое, как она сама. Эти переливы звучали, как струйки игривого водопада, вокруг которого носятся озорные водяные духи и феи с прозрачными крылышками. Какие кульбиты совершают они во влажном воздухе, как играют солнечные блики на их крыльях и брызгах воды! Адель что-то подпевала им — не разобрать, на каком именно языке и на языке ли, просто это было красиво, красиво!

Из тихого лепета и мелодии гитары выливался тёплый свет; пусть его не хватало на всё помещение, но, растекаясь, он образовал тесный кружок вокруг гитаристки. В нём и столпились люди, как бы для того, чтобы насладиться её игрой. Да, только для этого, ведь от мелодии становилось безмерно радостно, уютно и спокойно. Будто они — одна большая семья, так забавно. Они улыбались.

Страшно было, правда, но почему бы не улыбаться, когда страшно? Никто не мешает, и — ведь ничего плохого пока не произошло. Жизнь богемы бьёт ключом, праздник не прекращается, его не заглушить, не заморозить, разве что оборвать — сразу и резко, но ведь этого ещё никто не сделал.

А страшновато… ну, так это ничего. Просто боязно немного. Потому что снова пропали люди. Потому что догадывались, куда они пропали. Потому что знали точно, из-за чего.