Идол

Остаётся… Нет, никого не остаётся, потому что и оставшиеся варианты не подходят совсем. Ни один не подходит — как так! Чёткое, ясно осознаваемое волнение разума, мысленное метание — чувство, которое Лунев не так часто испытывал — теперь охватило целиком всю его сущность. Он понимал: ему совершенно не с кем поделиться тем глубоким, что терзало его. Или не поймут, или не примут всерьёз. Одно следует из другого.

Оставалось только погрузить всё вглубь себя, так и не высказав, как бы трудно это ни далось. Нет! Сейчас не тот случай, сейчас надо, надо… Он обязан, в конце концов, — оправдание просто бесспорное.

Придётся тыкаться наугад, даже нет, не наугад, а точно зная, что это неправильно, что туда тыкаться не надо. Но с какого-то момента контролировать себя просто не получится: он начнёт приставать ко всем, надоедая бесконечным повторением одного и того же, представая неуёмной, зацикленной на себе личностью, и не в силах перестать.

Жажда поделиться… По большей части, она перечёркивала весь его критический разум.

Может быть… Это ведь вроде как самый близкий ему человек на текущий момент. Так должно быть, во всяком случае. Положено, чтоб так было, и считается, что так и есть. Имеется некий смысл в том, чтобы считать это правдой.

Логично, что его, Лунева, слушать не будут, но попытаться…

— Нет, нет, нет, даже и слушать не хочу, — Машенька демонстративно закрывала уши руками и уходила на кухню или в другую комнату — полить цветы. Лунев в это время не переставал ходить за ней следом.

— Нет, пойми же, это может иметь значение! — в очередной раз повторял он в тщетной попытке завладеть вниманием. — Это не мой сон, я имею в виду, не я его придумал, — ой-ой, смахивает больше на монолог сумасшедшего. — Понимаешь, там, в тех мирах, кто-то…

— Прекращай говорить мне о тех мирах! — вспылила Машенька, злобно сверкнув глазами. Она была возмущена, о, это несомненно, теперь она была почти в ярости, что случалось с ней крайне редко. — Зачем мне знать обо всех этих голосах, о том, кто там и что тебе говорит? Да, если ты видишь другие миры, никто не мешает тебе связываться с ними в любое время дня и ночи, разговаривай с ними, сколько угодно, но только не впутывай в это меня!

То, что Машенька не отрицает существование других миров, было откровением для Лунева. Он-то был уверен, что она считает их выдумкой не в меру развитого поэтического воображения и смотрит как на побочный продукт занятий своего супруга. Но, похоже, дела обстояли совсем иначе: Машенька верила в них не меньше самого Лунева. Окружив себя тесным маленьким мирком, она вовсе не забыла о вселенной за его пределами — именно потому и пряталась за прочными стенками. Сущность высших сфер и иных миров она понимала не хуже Лунева, а может, даже и лучше него. Она знала точно: они опасны. И реальны. Именно поэтому держалась подальше: не хотела связываться.

— Просто, понимаешь, — он сделал ещё одну попытку, хотя знал, что она ни к чему не приведёт, — если бы понять смысл этого послания, если бы понять правильно и рассказать всем, возможно, это могло бы кому-то помочь. Даже, знаешь, кого-то спасти, а? Если это нужно людям, понимаешь, Машенька, всем жителям целой страны, то если бы мы… То мы могли бы…

— Я обыкновенная простая бесправная домохозяйка, я ничего не знаю, ничего не могу, от меня ничего не зависит… — монотонно, как мантру, твердила Машенька, поливая цветок на окне из зелёной лейки с намалёванной ромашкой.

Лунев остановился в паре шагов позади неё. Ходить и дальше по пятам не имело смысла: вот причина, которая сводила все уговоры на нет.

— Все так говорят, — пробормотал он. — И именно поэтому большинство не добивается ничего в этой жизни.

— Даже если другим людям твой сон поможет, я ни при чём, — сказала она. — У меня не получается помогать.

«Да пойми ты, глупое создание, мне плевать на других людей, плевать на их проблемы и на то, как они с ними справятся, мне просто надо говорить, говорить, говорить о том, что я увидел, говорить, потому что оно не помещается во мне, обсуждать это, потому что пока оно не перегорело во мне, я больше ничего другого делать не могу. Это мне надо, лично мне!» — сказал Лунев, но сказал только про себя. Конечно, такие речи он, по возможности, старался оставлять при себе, чтобы не предстать перед окружающими совсем уж бессовестным неограниченным эгоистом.

Хотя себя в своём эгоизме чувствовал абсолютно правым. Чувствовал. Не считал.

Потому что вообще не мог считать себя каким бы то ни было.

Вступить в разговор очень хотелось, но не получалось. Вернее, получалось, но пока только для проформы и совсем не в том ключе, в котором ему хотелось.

— Скоро начну новый цикл… — Редисов откинулся на спинку стула и лениво покуривал сигарету. — Называться будет… Ещё точно не знаю, но что-то вроде «Ирония повседневности». Маленькие такие рассказики. Ну, как всегда.

— И о чём рассказики? — да плевать я хотел, о чём они, побоку мне твоя сатира и ты сам, просто надо же что-нибудь говорить, сделать вид, что я вас слушаю, чтобы и вы меня послушали тоже…

— О жизни, о людях. Только теперь условностей будет меньше. Меньше всей этой небывальщины, соц-экспериментов, постановок. Я прикинул недавно: в жизни так много сатиры на эту самую жизнь. Вспомнилось штук пять таких случаев, что хоть записывай и издавай без всяких изменений.

— Хм, — сказал Лунев, надеясь, что это невинное замечание не будет расценено, как просьба привести пример.

— Вот например, — продолжил Редисов, — когда в школе нас собирали в актовом зале и затягивали какую-то ужасную самодеятельность…

— Нашёл, что вспомнить, — Рита, дотоле расслаблено обвивавшая стул с фигурной спинкой, вдруг вся подобралась и скорчила гримасу. — Не говори мне про школу и, особенно, про все эти актовые залы.

— Я не тебе говорю, я Луневу, — парировал Редисов. — Так… что я хотел сказать? А, ну вот, например, в выпускном классе, в конце очень длинного и тягомотного торжества, один из ведущих, наш одноклассник, говорит «Как жаль, ребята, что наше представление кончается». И всё это с такой довольной улыбочкой, что зал начинает ржать: действительно, как жаль, мы наконец-то можем уйти. Это был практически фарс, одни только учителя и директор ничего не поняли и искренне не видели в этих словах насмешки.

— «Школа жизни», — пробормотал Лунев, цепляясь за подходящий выступ. — Конечно, имеет смысл заранее научить лгать в глаза, чтобы потом умели — пригодится ведь?

— Что?

— А ещё чему учат? Сидеть смирно? Довольствоваться тем, что есть? Прогибаться под вышестоящие инстанции? Нет? Похоже, что да. «Народ имеет такого правителя, какого заслуживает», — это из школьной программы, не знаешь?

— Не знаю, — Редисов озадаченно замолчал (похоже было, что неожиданный вопрос заставил его всерьёз задуматься).

Довольно грубый и топорный получился переход. Ладно, что уж там, он всё равно не может остановиться и удержаться от своего разговора. Ждать подходящего момента, чтобы плавно перейти на нужную тему, сделалось невыносимо.

— Я тоже не знаю. Вот и пытаюсь понять, кто виноват. Если уже со школьной скамьи в нас воспитывали покладистость, послушность, уступчивость, — не это ли причина того, куда мы докатились.

Зенкин, настороженно скользнув взглядом по собственной комнате, тихо пробормотал:

— Ты имеешь в виду…

— Идола, — ответил Лунев обычным тоном.

Странное удовольствие приносил ему этот, можно сказать, запрещённый разговор; он будто бы заигрывал со смертельной опасностью, храбрясь и доказывая ей, что тут же не публичное место, а частная квартира, а значит, они могут позволить себе многое, невзирая ни на какие запреты.

Собеседники его, похоже, так не считали: Зенкин и Редисов как-то испуганно притихли и смотрели на Лунева не то с упрёком, не то с тревогой. Что они: боятся, что их прослушивают, что ли? Нонсенс какой!