Новые крылья

5 мая 1910 года (среда)

Почти не спал. Утром с письмом от Мышонка явился к Демианову, совсем забыв, что он никогда в такое время не встает. Пил чай с его домочадцами. Они планируют уже переезд на дачу. Конечно, Д. не в восторге от такой перспективы. Но если они уедут, то в городе остаться у него не будет никакой возможности. Наконец, проснувшийся М., увел меня в свою комнату. Завязался у нас оживленный разговор, и, говоря, я все думал, что не хочется мне показывать ему письмо. И что, если не показывать? Была у нас обычная возня. Он настаивал. Я отказывался. Он обижался.

Дорóгой к Вольтеру я размышлял, совершил ли преступление, утаив от М. то, что было ему предназначено? Да полно, действительно ли ему?

Шептался с Аполлоном. Немного рассказал, немного прочел, не переставая изумляться, откуда это в мальчике? Такое!: «С детства (с детства! каково?!) осознал в себе потребность чувствовать грудью биение второго, мужского сердца. Клал одну свою ладонь в другую, представляя на ее месте, в своей большую мужскую руку». У В. глаза загорелись, еще весь черный от разлития желчи, а туда же: «Мы его с собой в Италию возьмем!» – Мы ему, Аполлон Григорьевич, не нужны. Демианов его кумир. – «Я был подкидышем, потерянным младенцем. Как со звезды упал на землю, оказавшись в мире чуждом и несовершенном, в котором обречен на мучительное одиночество. Мне было страшно. Но теперь я успокоился. Я знаю, Вы живете в мире, к которому я принадлежу. Я узнал Вас с первой строки, с полуслова понял, что нашелся».

Оставив В. отдыхать и Таню там же, ушел гулять один. Думал о том, что, все же, нужно показать письмо Д. Вряд ли ему в диковинку подобные признания. Он пишет и публикует такое, о чем другие даже думать боятся. Он единственный. В сущности, это ни что иное, как письмо к поэту восторженного юного почитателя. Вот и причина, по которой он не осмелился прямо к нему писать. А через меня, это все равно, что сказать: «Вы с таким-то знакомы? Передайте ему мои комплименты». А я-то что вообразил? Или, может быть, черт возьми, поддаться на Вольтеровские искушения и сделать, так как он придумал? Как бы это могло быть? Скажем: «Вы избрали Александра своим посредником, адресуясь ко мне, пусть же он им останется, отвечает вам его рука под мою диктовку. Пусть он станет свидетелем начала нашей дружбы, нашим проводником». Не слишком ли это? Нет. Нет. Невоможно. Разве я смогу писать за Демианова? Да и совесть мне не позволит. Дома написал Мышонку, что с нежностью вспоминаю наши путешествия по Москве, продолжаю сам немного развивать наши забавные фантазии, что Демианова еще не видел, но уверен, что ничего неуместного или недостойного в его обращении к М.А. не нахожу, и, при случае, с удовольствием расскажу ему о своем московском друге и покажу письмо.

6 мая 1910 года (четверг)

Знаю, что мне делать! Я сам предложу М. тройную игру. Что проку будет в моем обмане, даже с посвященным в него Вольтером? Разве не М.А, дороже мне всех друзей на свете? И кого я больше ревную его или маленького Мышонка? Нет, к чему тут ревность? От ревности одни неприятности, в сторону ее. У хозяина «Кошки» был с письмом от Вольтера, он обещал посетить нашего страдальца. М. едет завтра с зятем нанимать дачу. Договорились поехать вместе. Мне на лето для мамы и Тани тоже хоть бы комнатку небольшую нанять. М. очень рад, что я с ними еду, и что не исключена возможность не совсем разлучаться. Он очень тоскует, не хочет уезжать от друзей. Играл мне на фортепьяно, пел. Я все никак не мог подобрать слова получше, чтобы рассказать о Мышонке и оттого получалось, будто я страшно интригую и напускаю туману. Прочел ему китайскую сказку, которую он очень хвалил, и «французские» хулиганские стишки. Наконец, достал заветный конвертик. М. улыбался, рассказывал мне о своем детстве, как они играли с соседскими мальчишками, изображая охоту диких леопардов, бросаясь друг на друга, валя на землю и прижимая изо всех сил руками и ногами, кусая шею и дыша в ухо. От чего он испытывал странное чувство во всем теле, похожее на зуд или щекотку где-то глубоко внутри, и что заставило его очень рано начать заниматься онанизмом. Как совсем маленьким любил забираться на колени к своему дяде, и как буквально неистово ласкал и зацеловывал его, отчего тот приходил в смущение, смущение это он замечал, но до поры не понимал его. Вместе писали ответ Алеше. М. специально для него сочинил стихи, благодарил за откровенность, утешал его тем, что, став немного старше, и потому свободнее несколько от условностей, он обязательно отыщет дружбу и любовь, что юноша с таким живым умом и прекрасной душой, возвышенной, тонкой, не останется непонятым и одиноким. За этим занятием я почувствовал необыкновенную нашу близость и такую нежность к милому моему, дорогому другу, что сам первым стал целовать его в губы. А там уж и вовсе потерял голову.

Лежали тихонько обнявшись, изредка нашептывая ласки. Потом, одевшись, пили чай, М. радовался предстоящей поездке за город. Я решил нанять для своих на лето дачу, чего бы мне это не стоило.

Ах, разве было неизбежно,

То, что зовешь ты так небрежно

Fatalité [8],

тебе видней, конечно,

Легко меня ты сделал нежным,

И пуговицы пиджака

Уже не держат, и рука,

Касается волос слегка.

«Фаталитэ» твоя сладка,

Но так тобой наречена,

Что быть всегда обречена

И тайны вовсе лишена.

А я назвал бы новизна.

Я бы назвал ее борьбой

И вдохновеньем и мольбой

И нашей общею судьбой

И счастьем сделаться тобой.

7 мая 1910 года (пятница)

За город съездили чудесно. Гуляли по первой молодой травке, даже устроили небольшой пикник с пивом. Я договорился на счет комнаты для своих неподалеку от дачи, которую нанял «наш» зять. Маме хорошо будет летом побыть на воздухе и на солнышке посидеть.

Откровенничали с М, о Правосудове. Да, у них была связь. Тяжелая, мучительная для обоих любовь, которая может еще и не вполне прошла. Но М. хочет освободиться. Он обижен на Прав., оказывается, в нехорошую историю между ними была еще и женщина замешана. А еще оказалось, что его новая повесть, недавно напечатанная в «Ручье», всю эту историю рассказывает почти без всяких изменений. И все участники почти своими именами названы. Смешно, что Окунева, близкого друга Прав., он нарек Карасевым. Повесть я читал, и теперь мне все ясно. И на многое я смотрю другими глазами. Как ни странно, после наших откровений, я стал даже несколько лучше относиться к Правосудову.

8 мая 1910 года (суббота)

С хозяином «Кошки» почти договорились. Дает нам в аренду свою ресторацию на 3 года, с правом перестроить помещение под свои нужды. Так что, даст бог, будет у нас театр. Скоро начнем с Дмитр.Петр. хлопотать. Только бы А.Г. поправлялся скорее.

Был у Ольги. Сплетничали с ней о Правосудове с Демиановым. Та женщина – ее хорошая подруга, и Ольга рассказала много такого, о чем М. умолчал. Хоть у них со своей стороны совсем другой взгляд на эту историю, я, все же, склонен считать пострадавшим М. Он свой для меня, а они чужие, он мне бесконечно близок, а они почти безразличны. Разумеется, я приму его сторону, что бы ни было. И считаю это правильным. Кто же пожалеет и посочувствует нам сердечно, как ни близкие, а истинно близких так мало. Мы должны беречь друг друга. Ольга показывала новые картины. В одной я узнал Таню, но надо признаться, с трудом. Такою-то видит О. ее внутреннюю суть. Что-то сомнительно. Но критиковать не стал. Попросил ее нарисовать для меня портрет Демианова, хоть она почти враг ему, а все-таки, очень любопытно как она его понимает.

В., откинувшись на подушки, с закрытыми глазами: «Как там ваш цыпленочек поживает?» Я сначала не понял, о чем он, подумал, не бредит ли, а потом догадался, что он просто нехорошо запомнил, как я прозвал московского Алешу, и засмеялся: «Он мышонок, Аполлон Григорьевич, не цыпленок». – «Да? Жаль. Цыпленок был бы повкуснее». Милый наш гастроном!