Новые крылья

24 апреля 1910 года (суббота)

Заезжал к М. Его сестра принимает меня почти как своего, усадила за общий стол пить чай. Я-то надеялся наедине с М. посидеть. Видел его зятя. Молчаливый, спокойный, меланхоличный даже. М. говорил про него, что он очень строг с домашними, однако, вид имеет совсем не тирана. Тетка М. была у них за чаем, и всё толковала о том самом деле, с наследством, так что увести М. в сторону не было никакой возможности. Но по его глазам я видел, что он рад моему приходу. Я тоже как мог, показывал глазами, что угрюмость моя прошла, что всё по-прежнему. Потом М. и его зять поехали провожать тетушку, а я потащился к В. Дмитр.Петр. вернулся, выставка готова. Ничего теперь нам не мешает ехать. Так что Вольтер решил не откладывать и выехать прямо сегодня вечером. Билеты велел купить в 1-й класс. Для меня невозможная роскошь, а для него иначе невозможно. Наш божественный Аполлон должен иметь все самое лучшее. Никак не мог осознать, что завтра буду уже в Москве! В радостном и тревожном возбуждении плохо соображал, что делаю и как. Действовал как заведенный механизм, хлопотал о билетах, давал телеграммы, делал распоряжения о багаже Вольтера, ездил домой собираться, потом опять к Вольт. Там уже Митя взял на себя все заботы, и мог бы я успокоиться, да куда там! Разволновался еще сильнее, места себе не находил. Телефонировал М., сестра сказала, они с зятем еще не возвращались. Хорошо было бы, если б он успел нас проводить. Обедали. Снова вызывал М., зять вернулся, а он поехал куда-то к знакомым. Что за наказание! К каким знакомым, никто не знает. Написал прощальную записку Ольге, но показалось как-то нелепо, порвал. Вольт. потешается надо мной по-доброму. Ему-то что! Он, весь мир, почитай объехал, а я дальше Павловска не был нигде. На вокзале я отчаянно вертел головой, до последнего момента ждал, что М. приедет проститься. Поезд уже тронулся, Вольтер закричал в окно, чтобы я заходил, а мне пришла ужасная мысль, что больше никогда мы с М. не увидимся. Такая напала тоска и одиночество, до боли в сердце.

В вагоне ни с чем не сравнимый, такой чудесный запах путешествия. За окном поля, леса, луга сменяют друг друга с поразительной скоростью, очаровательное зрелище. Не мог оторваться часа два, пока совсем не стемнело. Как только сели в вагон, Митя тут же принялся суетиться вокруг Вольтера. Дома я почти не замечал, принимал как должное его заботы. Тут, в поезде, как-то особенно бросилось в глаза, что Митя над Вольтером как наседка хлопочет, как мать над дитятей. Переодевает, укутывает, подтыкает одеяло, все время, что-нибудь ему в рот пихает. То о чае для него хлопочет, то чтоб ему не дуло. Все печется, чтобы было ему покойно и удобно. Вольтер принимает все Митины заботы спокойно, почти безразлично, но никогда ему не перечит, слушается. Очень забавно и трогательно за ними наблюдать. Уложенный и укутанный Митей Вольтер, скоро захрапел. Я же еще долго вглядывался через темное окно в бегущую мимо дорогу, думал о своих домашних, о Демианове, еще больше теперь дорогом мне и близком, о Вольтере с его Митей, о Москве, что-то меня там ждет. На станции хотел, было, выйти из вагона, но овладело мною какое-то странное, задумчивое оцепенение, и я продолжал тихонько сидеть у окна, глядя на снующих мимо носильщиков, фонари и станционных рабочих.

Вольтер дремлет на диване.

Ароматный чад кругом.

Грусть, что еду я не с Вами.

О! какими же словами

Нашу встречу назовем.

25 апреля 1910 года (воскресенье)

Проснувшись, тихо лежал, слушая, как стучат колеса, вдыхая необыкновенный вагонный запах, к которому нельзя принюхаться, сколько не дыши, и, наблюдая, как хлопочет Митя над Вольтером. От этих его хлопот веет какой-то домашней нежностью и уютом, даже в вагоне становится необыкновенно хорошо. Ехать бы так всегда!

Сразу же с вокзала телеграфировал Демианову: «Я с Вольтером в Москве. Жаль, не успел проститься. Вы лучше всех. Мечтаю возвратиться, чтоб вместе в Вами в путешествие пуститься». Эх! Не догадался я раньше намекнуть Вольтеру, чтобы он и М. позвал с нами. Не о том думал перед отъездом. А ведь это мысль! Если будет удобный случай, попрошу Аполлона его вызвать сюда. Ошарашенный, роскошью Метрополя, оставшись в своей комнате, долго не мог прийти в чувства. Даже сесть мне было, словно, неловко. И водопровод, и ватерклозет и телефон тут, всё для меня одного. Так ходил туда-сюда, все осматривал, ощупывал, пока Вольтер не прислал за мной, чтобы идти в ресторан. После обеда, отдохнув, поехали с визитами. Занятно узнавать места, виденные раньше на картинках, и ново и старо одновременно. Родственников и друзей у Вольтера в Москве много, дотемна всех объезжали. Чуть не каждый приглашал переселиться к нему, но вечером мы вернулись в гостиницу, так как Вольтер обожает тамошние рестораны. Наконец, оказавшись в постели, долго не мог уснуть на новом месте. Впечатления, обрывки разговоров, все перемешалось у меня в голове. Как-то там наши? Видели бы они меня! Хотел телефонировать М., но побоялся переполошить всех его домашних звонком в такое время. Нет, непременно нужно уговорить Вольтера вызвать М. сюда.

26 апреля 1910 года (понедельник)

С утра телефонировал Демианову. Вероятно, поднял его с постели. Он был растерян, но очень обрадовался. Я тоже потерялся, не всё, что хотел, сказал ему. Как чудесно, что можно вызвать по телефону в любую минуту и услышать дорогого человека за тысячи верст. Навещая знакомых, Вольт. повсюду раструбил о своем новом начинании. Кем-то из них рекомендованный, явился к нему человек. Странный, неопрятно одетый, с выпученными глазами и коричневым лицом, морфинист что ли? Фамилию я не расслышал. Много пил водки, не пьянея, сбивчиво и скоро говорил о новом театральном искусстве. Вольтер от него в восторге, уверяет, что тот гений. Ап.Григ. не вылезает из ресторана, туда непрерывно кто-то приезжает, и всё его знакомые. Я отпросился поехать к Супунову. На квартире его не было, но мне указали, где его мастерская. Разыскивая С., заблудился. Еле выбрался, взяв извозчика и кое-как втолковав ему, куда мне нужно. Но зато на С. впечатление произвел своим приездом потрясающее. Он так удивился, что уронил все, что держал в руках. Пили чай с баранками, весело болтали. Я чувствовал в нем близкого и хорошего товарища. Даже выложил ему пасхальную историю, но так, что оба мы только посмеялись. Может быть, нужно было рассказать по-другому и спросить совета? Да уж ладно. Изложил ему затею Аполлона. С. говорит, что с подобными идеями теперь многие носятся, но, возможно, что именно у Аполлона выйдет что-то путное. Кроме него никто не имеет столько связей среди художников, актеров, музыкантов и литераторов. Не много среди них найдется тех, кому бы Вольтер не помог деньгами или протекцией. Что же еще нужно? Деньги есть, люди отыщутся подходящие. Очень может быть, что выйдет новый театр. Я пожаловался на то, что Ап. только пьянствует в Метрополе, сделал визиты и засел, и, кажется, никуда больше оттуда не собирается. С. заверил меня, что там только и только так подобные дела и начинаются. Позвал меня с собой посмотреть декорации. Вернувшись от С., Аполлона застал на прежнем месте, за тем же занятием, только окружение его изменилось. У себя в номере брал ванну. Лег спокойный и почти счастливый.

Никогда Вы не были мне ближе,

Чем теперь, когда от Вас я далеко.

Ваших глаз и тонких плеч не вижу,

Но представить все могу себе легко.

Никогда мне не были дороже,

Даже сдержанные ваши «нет» и «да».

Телефон приблизить Вас не может,

Но душа моя летит по проводам.

Никогда я с вами не расстанусь,

Даже если вновь придется уезжать.

В помыслах своих так и останусь,

Сидя подле за руку держать.

27 апреля 1910 года (вторник)

Странный со мной случай. В мастерской у С., я, войдя, не сразу его заметил в темном углу. Маленькое тщедушное существо, похожее на мышку. Остренький носик, темные глазки-бусинки, узенькое бледное личико. С. сказал: «Племянник. Двоюродный. Алеша». Он поклонился из своего угла, одной головой, слегка только привстав, да так там и остался. Мы с С. болтали, вспоминали Петербург, наш театр, я звал его к Вольтеру, но он отказался, работает. Выйдя на улицу, услышал, как меня окликнули господином и по фамилии, женский голос, на Ольгин немного похожий. Обернулся – нет, не женский, детский. Этот племянник Супунова, подросток, почти дитя. Лет пятнадцать ему от силы, а то и меньше. Догнал меня, пошел рядом. – «Я желал бы с вами поговорить приватно, если вы имеете время». Вот еще новости! О чем же он желает приватно со мной говорить? – «Ведь вы начинаете как поэт? И близко дружите с господином Демиановым? Вы секретарь господина Вольтера?» Что никакой не поэт не стал возражать, со всем согласился. – «Я желал бы поговорить с вами о стихах». Боже мой! Что за недоразумение?! – «Позвольте мне зайти к вам. Когда вам будет удобно меня принять?» Удивлен и растерян до крайности, но делаю хорошую мину, как могу. – «Приходите, пожалуй, ко мне в гостиницу. В Метрополь. Завтра или сегодня часа в два». – «Я приду». И ничего не прибавив больше, пошел прочь. Глядя ему в след, я подумал тупо: «Il a l’air fragile» [4]. Только потом уж поняв, что это значит, и что уроки Демианова, все же, даром не прошли. Навестив Вольтера на его посту, закусив и выпив с ним немного, поднялся к себе. Наверху, в коридоре встретил Митю, он не в духе, жалуется на Вольтера, на его кутеж, на то, что денег уже, бог весть, сколько просажено зря. Ругает Москву и просит уговорить Ап.Григ. как можно раньше отправиться домой. Он не понимает, зачем мы сюда приехали, откровенно говоря, я уже тоже не понимаю. Театр мы организовывать могли и дома, да еще и с бóльшим успехом. А тут прозябаем прямо. У себя в номере ходил из угла в угол, выглянул в окно и не столько увидел его, сколько угадал, малюсенькая фигурка на Театральной площади. «Il a l’air fragile». Вот привязалось! Высунулся, окликнул его, позвал подняться. Он сидел у меня, молчал. Погрыз предложенную конфетку, действительно, мышоночек. – «Я вот собственно с чем». Протягивает журнал, московский. Что такое?! Стихи Демианова, а впереди моя фамилия – посвящение. Напечатано раньше чем в Петербурге, у меня аж волосы дыбом на затылке. Сделал лицо недоумевающее, что, мол, от меня нужно? – «Скажите это правда?» – «Что вы?» – «Вот, всё что в стихах». Как мог, делал вид, что не понимаю о чем он, а сам-то прекрасно уж понял, что его интересует. Вот это мальчик! – «Не знаю, что вам сказать. Разве так спрашивают?» – «Понимаете, мне очень нужно знать, я совсем один, и если есть люди, которые…– замолчал, потупился». В конце концов, разве я сторож его морали? – «Все это есть. И все это правда». – «Умоляю вас, расскажите!» Я, собственно, почти как он, немногим старше и не слишком опытен. Когда я усмотрел на себя влияние, меня это страшно смутило, а он, вот, сам ищет вожатого. Я предложил ему быть на «ты». Понемногу разговорились не так принужденно, как поначалу. Показал ему кое-что из своих стихов. Рассказал, слегка, может быть, приукрасив кое-где, наш роман с Демиановым. Почитал стихи М.А., какие помнил. А то самое, нежное, даже несколько раз. Он так умилительно раскрывал свои черненькие глазки, в каком-то чуть не мистическом восторге, и шептал: «Я ничего не знал. Я ничего не знал!» Ходил провожать его до Никитских ворот. На прощание он попросил его поцеловать. Я коснулся губами его полуоткрытых теплых и влажных губ, пахнущих конфетами. Так пошел он от меня просвещенный, посвященный. Странный случай. И странный мальчик. А я-то хорош! Нашелся соблазнитель юношей.