Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
Одарю тебя трижды (Одеяние Первое) читать книгу онлайн
Роман известного грузинского прозаика Г. Дочанашвили — произведение многоплановое, его можно определить как социально-философский роман. Автор проводит своего молодого героя через три социальные формации: общество, где правит беспечное меньшинство, занятое лишь собственными удовольствиями; мрачное тоталитарное государство, напоминающее времена инквизиции, и, наконец, сообщество простых тружеников, отстаивающих свою свободу в героической борьбе. Однако пересказ сюжета, достаточно острого и умело выстроенного, не дает представления о романе, поднимающем важнейшие философские вопросы, заставляющие читателя размышлять о том, что есть счастье, что есть радость и какова цена человеческой жизни, и что питает творчество, и о многом-многом другом.
В конце 19 века в Бразилии произошла странная и трагическая история. Странствующий проповедник Антонио Консельейро решил, что с падением монархии и установлением республики в Бразилии наступило царство Антихриста, и вместе с несколькими сотнями нищих и полудиких адептов поселился в заброшенной деревне Канудос. Они создали своеобразный кооператив, обобществив средства производства: землю, хозяйственные постройки, скот.
За два года существования общины в Канудос были посланы три карательные экспедиции, одна мощнее другой. Повстанцы оборонялись примитивнейшим оружием — и оборонялись немыслимо долго. Лишь после полуторагодовой осады, которую вела восьмитысячная, хорошо вооруженная армия под командованием самого военного министра, Канудос пал и был стерт с лица земли, а все уцелевшие его защитники — зверски умерщвлены.
Этот сюжет стал основой замечательного романа Гурама Дочанашвили. "Дo рассвета продолжалась эта беспощадная, упрямая охота хмурых канудосцев на ошалевших каморрцев. В отчаянии искали укрытия непривычные к темноте солдаты, но за каждым деревом, стиснув зубы, вцепившись в мачете, стоял вакейро..." "Облачение первое" — это одновременно авантюрный роман, антиутопия и по-новому прочитанная притча о блудном сыне, одно из лучших произведений, созданных во второй половине XX века на территории СССР.
Герой его, Доменико, переживает горестные и радостные события, испытывает большую любовь, осознает силу добра и зла и в общении с восставшими против угнетателей пастухами-вакейро постигает великую истину — смысл жизни в борьбе за свободу и равенство людей.
Отличный роман великолепного писателя. Написан в стиле магического реализма и близок по духу к латиноамериканскому роману. Сплав утопии-антиутопии, а в целом — о поиске человеком места в этой жизни и что истинная цена свободы, увы, смерть. Очень своеобразен авторский стиль изложения, который переводчику удалось сохранить. Роман можно раздёргать на цитаты.
К сожалению, более поздние произведения Гурама Дочанашвили у нас так и не переведены.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Устал, Доменико? — Отец поближе поднес лучину и смахнул с его лица крупицы земли. — Не остаться ли здесь ?
— Нет, вернемся.
— Куда, в селение?
— Да.
— Нет, останемся, — решил отец, движением руки загасив лучину. — До рассвета.
Он разостлал свою белую бурку, места хватило обоим. Они лежали молча. Доменико украдкой глянул на верхушки деревьев, настороженно скользнул взглядом дальше, в сторону злобно бурчащего потока, — нет, ничего там не было... Ничего он больше не боялся.
Но все равно было так темно...
Мерно дышал отец.
Ночь выцветала, тускнела. Доменико лег на бок, спиной к отцу.
Долго пролежал так.
— Спишь, Доменико?
— Нет.
Стало неловко, и снова перевернулся на спину, рукам не находилось места, сложил их на животе, хотя и было неудобно. Отец молчал.
— Ты... богатый? — тихо спросил Доменико.
— Да.
— Очень?
— Тебе не холодно, Доменико?
— Что?.. Нет.
Ночь звонко ломалась, дробилась, рассыпалась на мириады частиц, синью заполнявших воздух, — светало.
— И ты богат, Доменико, — молвил отец. — Половина моего состояния — твоя.
— Моя?
— Да, ты сын мой.
— А... остальное...
— Гвегве.
— Половина... моя, а остальное Гвегве?
— Да.
— А тебе? — изумился Доменико. — Что же твое?
— Обе половины.
— У тебя два состояния?
— Нет, одно.
— Как же... как же тогда...
— Что мое — то ваше, — отец повернул к нему лицо, — а ваше — мое, понимаешь, Доменико?
— Да. — И подумал: «Как же так?»
— А так, что вы дети мои, а я — отец ваш.
За деревьями никто больше не скрывался, и он громко спросил:
— Значит... половина вправду моя?
— Твоя, твоя, — ласково заверил отец. — Отчего не веришь?
— И распоряжусь как захочу?
— Да. Беглец тебе сказал?
— Да.
Звезды едва проглядывались, расщебетались птицы, склевывая тишину.
— Как пожелаешь, так и распорядишься, — сказал отец. — Захочешь — приумножишь или раздашь бедным, можешь преподнести богатым, а пожелаешь — пусти на ветер или вовсе не трогай... Хочешь получить?
— Хочу... А когда ты мне дашь?
— Когда скажешь.
— А... как?
— Продам Сокровенное Одеяние и выделю.
— Кто его купит...
— Думаешь, не найдется охотник?
— Нет, ни у кого столько денег не найдется...
— В город отправлю с кем-нибудь, там продам.
— В какой город?
— И дам тебе деньги.
— Мне?
— Да. Хочешь?
— Хочу.
— А на что они тебе? — Отец смотрел спокойно.
— Рассвело уже, — Доменико поднялся, — пойду домой.
— Пойдем. — Отец был уже на ногах. — Пошли, пора.
По сторонам дороги рдели на деревьях осенние яблоки, тускло переливались сизые гроздья винограда.
— Хорошо уродился, верно. — Доменико обернулся. — Бурка где?
— В лесу осталась.
— Пойти за ней?
— Не надо.
«Неужели правда — половина наследства моя?»
«Да».
«И распоряжусь как захочу?»
«Да,как захочешь».
«Э-э... А сколько могут дать за Одеяние?»
«Возможно, и сто драхм».
«Сто. Вот было бы хорошо! Вон Беглец о двух драхмах мечтал... Да, как это он просил сказать — пошел по правой, а будто по левой?»
«Возможно, и двести дадут».
«Двести?»
«Откуда ты знаешь, могут и дать».
«Вообще-то Гвегве и сто много. Верно?»
Никто не ответил.
«Куда он делся, за мной ведь шел. — Доменико растерянно огляделся. — Видно, завернул в чей-нибудь двор...»
Ворота были распахнуты. Доменико неуверенно ступил во двор. Направился к маленькому затаенному строению. Осторожно налег на массивную дверь, она оказалась незапертой. Непонятным духом и прохладой повеяло. Сквозь цветные стекла пробивались сине-красные лучи и, обрастая по пути пылинками, утыкались в пол. Мерцали слабые огоньки; у стены, лицом к ней, стоял отец.
Доменико провел рукой по лбу. Отец медленно обернулся, заметил его краем глаза.
— Что тебе, Доменико?
Взгляд отразился от цветных стен, от потолка — из гладко тесанного камня возведены были стены, в зыбком свете плыли сине-красные пылинки.
— Что тебе, Доменико?
Во рту пересохло. Глухое, затаенное было строение, долго гудел замкнутый стенами голос. Когда Доменико поднял глаза, отец все так же стоял спиной, лишь голова была чуть повернута, ждал, а стоявший на коленях Доменико, не осмеливаясь поднять глаза, неожиданно для себя произнес неведомые ему слова:
— Даждь ми достойную мя часть имения.
И отец медленно слегка наклонил голову.
Хромой работник спокойно, старательно оседлал коня, взнуздал, подтянул подпруги, набросил ему повод на шею и, опустив руки, обернулся к Доменико. Взор Доменико прикован был к сбегавшей по откосу тропинке.
— Готово.
— Готово? Молодчина, Хромой!
— Не всегда я был хромым...
— Да?.. А где...
— Тут, я дам тебе...
— Давай...
— Сначала провожу.
— Проводишь? Зачем меня...
— И я не хочу, да... Он так велел.
— Он? А где он сейчас?
— Вон, где окно. Смотрит на тебя.
Смешался и, злой, вцепился в седло, вскочил на коня, поправил ноги в стременах. Горячий скакун так и рвался вперед, но Хромой следовал за ним неторопливо, медленно переваливался с боку на бок. Не выдержал Доменико, обернулся, крикнул:
— Где тебя дожидаться?
— За селением у башни.
— Ладно, приходи туда. — Он легонько тронул коня плеткой — подскочила вдалеке башня, и ветер свистнул в это безветрие. Яростно ликуя, он огрел коня и удивился проступившим слезам — воздух хлестал в лицо.
«Возможно, и двести дадут», — вспомнилось ; ему, и только вытянул коня плеткой еще раз, как пришлось осадить — достиг башни, отсюда начинался спуск. Неторопливо спешился. Хромой был еще далеко.
На другой стороне переливалась озерная гладь. У Доменико закололо в глазу, — видно, попала соринка. Он поморгал — не помогло. Крепко зажмурил глаз. Потом прошло, и он снова обернулся, посмотрел назад. Буйная зелень почти скрыла дома. Крестьяне день-деньской стояли на земле, трудились, и пол под ногами у них тоже был земляной. Подходивший к нему человек в детстве мыл ему ноги. «Ну и что...»
Гвегве, конечно, был в поле, о нем Доменико вовсе не думал... Бибо, вероятно, распекает кого-нибудь. Мать Ресы все еще в трауре и до самой смерти будет ходить в черном, таков был обычай. «Обычай, — усмехнулся Доменико. — Интересно, сколько там...»
И снова закололо в глазу; разозлился, потер яростно.
Хромой еще раз боднул воздух ухом и остановился. Медленно вскинул взгляд на Доменико, обрадовался:
— Плакал?
— Еще чего — плакать... — заносчиво бросил Доменико. — Попало что-то в глаз.
— А-а, — протянул Хромой и подал ему туго набитый мешочек. — На, шесть тысяч драхм.
— Сколько?
— Шесть.
С трудом выплыл из дурмана, перехватило дыханье, он судорожно глотнул воздух и осторожно переспросил:
— Тысяча или шесть?
— Шесть тысяч драхм.
— Откуда... как... — смешался Доменико.
— Продал Сокровенное Одеяние. Нет, — Хромой покачал головой. — Нет, не целиком, каменья снял и продал.
— Все?
— Да, один оставил.
— Какой...
— Большой аметист.
— Почему?
— Почем я знаю, почему...
— На что мне столько...
— Не знаю, нужно, значит.
— В жизни не истрачу, — сказал Доменико и, зажмурясь, блаженно запустил руку в мешочек.
— Истратишь. Кто знает, может, и вовсе потеряешь. Нападут вот в пути, отнимут...
— Нет. — Доменико вздрогнул, упрямо повторил: — Нет, не нападут...
— И он так сказал — не отнимут...
— А он откуда знает?
— Не знаю, сказал, и все.
Увесистый был мешочек, но на радостях показался легким. Долго приторачивал к седлу и дергал, проверяя, прочно ли закрепил, а в спину ему грустно смотрел Хромой, потом, отвернувшись, равнодушно сказал:
