Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Ночью нам снова пришлось охранять шатер Предво­дителя, и мы слышали, как беспокойно вышагивал он до утра, как тяжко вздыхал, стенал и зло твердил: «Обду­рил, обхитрил! Нарочно сказал, чтоб уйти от меча! Надо было зарубить!» Сон морил нас, третью ночь не смыка­ли глаз, охраняя его, а он чуть свет вышел из шатра и настороженно, пытливо огляделся — лил дождь. Поднял голову, в лицо ему хлестали тяжелые струи, и неведомое счастье подавило тревогу. Одежда облепила тело, обри­совала его могучую фигуру, он блаженно улыбался... Лил дождь... Не скоро очнулся... Смахнул ладонью кап­ли с лица, и мы, ежась под дождем, обрадовались — прежним был Предводитель. «Трудно пришлось вам без меня?» — спросил он. «Да, Предводитель, трудно, — за­шумели мы. — Но все равно победили, взяли крепость!» Он помолчал, думал, вспоминал что-то, и дождь лил те­перь на его склоненную голову. «Не следовало мне уби­вать старика, да?» Что мы могли ответить... «Знайте одно, — Предводитель уверенно расправил плечи. — Все можно исправить». А я подумал: «Разве оживить того старика?..»

Предводитель вернулся в шатер спокойный, сдер­жанный, как обычно. Из шатра не доносилось больше тяжких вздохов и стенаний. Мы заглянули в щелку. Предводитель тихо, в раздумье говорил: «Я воин и не мог поступить иначе...» Потом неожиданно вышел к нам. «Ступайте отдохните до вечера, не беспокойте ме­ня, в шатер не входить, помните — должен явиться чело­век в черном, в маске, и всякого, кто сунется ко мне, сра­зит мой меч. Не подпускайте его к крепости, не давайте ступить на лестницу, убейте! Ясно?» — «Ясно! Поня­ли!» — закивали мы. «И помните, все можно исправить». В хорошем казался настроении, и я не удержался: «А старика того, Предводитель, старика разве ожи­вить?» — «Нет, его не оживить, но мой поступок можно исправить, понимаешь?» — ответил он печально. «Пони­маю, Предводитель», — и я широко улыбнулся ему, хотя ничего не понял, но все же...

Днем мы отоспались, а к вечеру вышли из крепости посмотреть на тень дерева, незаметно подползавшую к стене. Из рощи все доносилось осточертевшее «Ги-ир нугала-ам урмах нугала-ам...». Когда тень подобралась к стене, мы заметили вдали рослую фигуру в черном — с обнаженным мечом бежал он к крепости. Мы, забыв о всякой тени, стрелу за стрелой пускали в него, но он прикрывался большим щитом. Стремительно взбежал он по лестнице, и тщетно летели в него наши копья, только щит звенел глухо; он стал на стене во весь рост, я швыр­нул в него копье, он ловко увернулся и спрыгнул внутрь крепости. Воины накинулись на него, и хотя осыпали его градом ударов, однако он держался стойко, бесстрашно отбивался от нас, плашмя бил мечом по рукам, выбивая оружие. С целым войском бился и нас же щадил! Это еще больше распаляло нас. Мы яростно наседали на не­го, а он упорно прорывался к шатру, хотя каждый шаг грозил ему смертью, его отваге сам Предводитель поза­видовал бы. Мы закрыли собой вход в шатер, он взмах­нул мечом, пошатнулся и ничком повалился на влажную после дождя землю — из спины его торчала стрела. Мы были поражены — он уже казался нам неуязвимым. Тут снова донеслось «Ги-ир ну...». Все очнулись, обернулись к шатру, зашумели: «Убили его. Предводитель, вот он, валяется, не грозит тебе больше, выходи, глянь на него!» Предводитель не отзывался. Обождали и опять загалде­ли: «Убили его! Мертвый он, мертвый! Наврал тебе ста­рик!» Предводитель не отвечал. Полил дождь. «Выходи, дождь идет, дождь!» — кричали мы, но из шатра не до­носилось ни звука. И тогда нерешительно заглянули внутрь, потом вошли — в шатре было пусто. «Спрятался, спрятался! — Запрезирали мы его. — Испугался, таким огромным войском повелевал и струсил». Обыскали все углы — Предводителя нигде не было. «Бросил нас, оста­вил!» — негодовали мы, задыхаясь от злости, и тут один из воинов вскрикнул, а другой указал на убитого, рас­топырив пальцы. Все обернули к нему головы, а он опу­стился на колени, перевернул убитого на спину и сорвал маску. Ошеломленные, мы закрыли глаза руками — это был Предводитель.

— Предводитель?!

— Да. Усталое было у него лицо и умиротворенное, шел дождь, мы мокли, но не трогались с места, а на кре­постной стене глыбой возвышался воин-исполин — мокрый, возбужденный, сверху взирал он на Предво­дителя. Потом спрыгнул к нам, глубоко опеча­ленный, с жалостью всмотрелся в Предводителя и горестно проговорил: «Уба муш нугалам... ги-ир...» — «Что ты там лопочешь, говори на нашем языке, чтоб понимали!» — разозлились мы, потрясая оружием. Он не испугался, расставил ноги и грянул под лив­нем:

Вот что он сказал... Понравилась тебе история, Доменико?

— Да. А Энлил кто такой?..

— Какое-то божество. Правда понравилось?

— Да.

— На берегу реки схоронили его...

— И домовитая, видать, вон как хлопочет, — похва­лил Бибо. — Любо глядеть.

Девушка уставилась в пол, не смея дохнуть. Не столь­ко гостей, сколько родителей смущалась. Мать еще ниче­го; прижав к груди кулаки, она без конца бездумно твер­дила: «Дите мое, дети, родные мои...» Рослый крестья­нин в летах с коричневыми пятнышками на руках сидел молча, изредка вымученно бросая: «Угощайтесь, уго­щайтесь...» — но сам глядел в сторону.

— Угостимся, чего не угоститься, не на поминках сидим, — сказал Бибо. — Ступай-ка пока во двор, девка...

Девушка зарделась, резко мотнула головой, откиды­вая косу за спину. Едва дверь за ней прикрылась, Бибо постучал пальцем по колену хозяина дома:

— Смекнул, верно, чего мы пришли?

— Смекнул.

— То-то... Так вот, и сам хорошо ведаешь, чей он сын... Не пристало хвастать, да сам видишь, какое добро тебе даем — и буйвола, и корову, и лошадь, и козу... Глянь, сколько всего, чего хмуришься, молчишь...

— Сам он послал?

— Что — скотину? А то я бы преподнес тебе, жди-ка...

— Я не о том... Сам выделил?

— Нет, велел поступать, как положено да принято.

— А-а, — облегченно выдохнул крестьянин. — А-а...

— Чего акаешь, говори прямо — согласен отдать дочку?

Лицо крестьянина снова омрачилось.

— Молви слово, что ты за человек...

— Мала еще, дите, — промолвил крестьянин и поту­пился. Скрестил руки на груди, потом неловко подбоче­нился, но и это показалось ему неудобным, и он нереши­тельно опустил руки на колени. Привыкнув день-день­ской трудиться на ногах, ему тягостно и тяжко было сидеть.

— Мала, говоришь? — завозмущался Бибо. — Какое там мала, чего придумал! И он не малец, и она не дите... Мала, говоришь? Вон какая! Принеси-ка веник, дочка... — окликнул Бибо девушку. — Ладно, не надо.

Девушка, зардевшись, приставила веник к стене у вхо­да и прижалась щекой к плечу.

— Не тяни, говори, милый человек, согласен? Счастье тебе привалило, а ты...

— Родные мои, родные... — все повторяла женщина, то и дело окидывая взглядом Гвегве, немного смущенно­го и все же сидевшего после вина очень прямо, за­носчиво.

— Так как? Сговорились? Видел же, какая она... Видишь, какая...

Но крестьянин глаз не поднимал и, на дочь не глядел.

— Чего молчишь? Язык, что ли, проглотил?

— Пускай будет так, — проронил крестьянин, и что-то сдавило ему горло. Он тихо добавил: — Природой поло­жено.

Руки у него были большие, в коричневых пятнышках.