Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Вдали меж плетнями шел мальчишка с большим кув­шином воды. Он мелко семенил, напряженно избочив­шись, опустил кувшин на землю, передохнул. На склоне все так же паслись коровы, доносилось глухое постукива­ние — кто-то рубил дрова.

— А какие дома... в Краса-городе?.. — нерешительно спросил Доменико.

— Большие, в два этажа, один даже в три... Значит, потому, что тут я сейчас?

— Да... В три этажа?

— Да... И потому не мог погибнуть?

— Не знаю... А зачем им дома в три этажа?

— Как зачем... У них и сады есть, и все другое.

— А что они сажают?

— Где?

— В саду.

— В саду? Ничего.

— Как ничего?

— У них другие сады, они красивые деревья сажают, кусты, длинные голубые скамейки стоят, фонтаны пле­щут.

— Что?

— Фонтаны. В бассейне рыбки плавают... Женщины прогуливаются в саду, поют, на лире играют.

— В Краса-городе... — Доменико потупился, глотнул воздух, — в Краса-городе и женщины есть?

— Хе-е, сколько хочешь! — Лицо у Беглеца снова ста­ло отрешенным, и Доменико решил, что он тоже грезит о женщинах, подобных Анне, но Беглец, сильно хлопнув себя вдруг по колену, встал: — Я понял, понял, Доменико, почему не ужалила меня змея, почему не попадали в меня копья и стрелы, почему захватили пираты с кора­бля и почему удалось побороть льва, понял, Доменико, почему я спасся...

— Почему?..

— Потому что должен был попасть сюда, в это Высо­кое селение, подняться на эти горы, оказаться тут и сту­пить вот здесь и здесь... — Он топтал траву. — Чтобы по­говорить с тобой, непременно повстречать твоего отца... Знаю, Доменико, я все понял, но знаю и то, что пора уходить, покинуть вас, так подсказывает сердце, надо уй­ти, хорошо понимаю...

— Куда уйти... — всполошился Доменико. — Куда уй­ти; свадьба нынче, Гвегве женят.

— Куда-нибудь... уйду куда-нибудь. Вот тут три тро­пинки... Не пойми меня дурно, я очень благодарен вам, но должен идти дальше, я пойду по правой тропинке, а ты, если спросит кто чужой, скажешь — пошел по ле­вой, слышишь, Доменико, а я пойду по правой...

— В Краса-город уходите?

— Нет, нет, туда мне путь заказан, там много наро­ду... Запомнил, как сказать, если кто...

— Да. А в Краса-город какая тропинка ведет...

— Та, что позади башни... Смотри не перепутай, До­менико, по правой!

— Не перепутаю. А когда кончится та тропинка, дальше куда?

— Дальше все время спускайся с гор, все вниз и вниз; если попадется холм, ничего, переберешься через него, а потом опять спускайся, пока не выйдешь на проезжую дорогу, там спросишь — любой укажет путь.

— Кого спрошу? А вдруг никто не попадется?..

— Не беспокойся, на большой дороге всегда полно путников... Эх, были бы у меня две драхмы...

— Я принесу вам, — Доменико заволновался. — Обо­ждите, сбегаю принесу...

— Нет, нет, надо уходить, пора... Не забыл, Домени­ко, скажешь — по левой ушел.

— Да, скажу — ушел по левой тропинке.

— Вот и хорошо. А теперь ступай, а я погляжу вслед, иди.

— Куда?

— Куда хочешь... Возвращайся домой, свадьба у вас, хочу поглядеть тебе вслед.

— До свидания.

— Всего доброго, Доменико, я очень, очень благода­рен вам, иди. Ты не оглянешься, верно...

— Не оглядываться?

— Нет.

— Ладно, я пошел...

Беглец укрылся за деревом и проследил за Доменико, смотрел, пока тот не скрылся из виду. Переждав не­много, направился к распутью и торопливо зашагал по бегущей прямо средней тропинке.

Беглец покинул селение.

Доменико остановился. Оглянулся, никого не было видно. Легкий ветерок ворошил листья дерева на пригор­ке. Он пошел дальше, издали донеслись возгласы. При­слушался. Кажется, из их дома. Да, верно, свадьба... «Идут, идут!» — восклицал Бибо, и по его знаку жавшие­ся друг к другу крестьяне тихо, нерешительно вторили: «Идут, идут...» Во двор вступали Гвегве и пунцовая от смущения невеста. Бибо подлетел к ним, наполнил рог вином и поднес Гвегве, возглашая: «За вас, будьте сча­стливы, всех вам благ!» За ним и крестьяне повторили негромко: «За вас...» Молодые парни выстроились в два ряда, скрестили в воздухе зеленые ветки, ветки слегка со­прикасались, и Гвегве с невестой, потупившей глаза, про­шли под трепетавшими листьями. Одного были они ро­ста, но Гвегве, коренастый, кряжистый, казался ниже и крепче. Бибо поднял над головой большую глиняную чашу, зажмурился и с силой грянул ее о камень, так, чтобы разлетелись черепки, и улыбнулся Гвегве: «Да унесет эта чаша с собой ваши беды, живите в радости, не знать вам горести, да будет меж вами лад и мир, — и не­ожиданно воскликнул: — Оу!»

Во дворе расставлены были низкие длинные дере­вянные столы, крестьяне уселись на маленькие треноги, вдоль столов носились мальчишки с кувшинами вина...

Бибо поднял большую чашу за здравие молодых и пожелал им столько лет, сколько капель в чаше, сладкословничал про сладкую жизнь, про долгую жизнь и все в этом роде. И крестьяне вставали один за другим, гово­рили коротко: «Будьте здоровы» — и осторожно пили, стараясь не пролить себе на грудь. Сначала ели только хлеб, потом заедали его зеленью, а после третьего стака­на оглядели стол и потянулись к мясу; проголодавшись, руками раздирали кур, энергично жевали, обсасывали кости, кто-то отпустил шутку, по столам прошелестел смех. «Давайте, давайте, веселитесь!» — подзадоривал людей Бибо. Трое крестьян затянули: «Слыша-ал о тебе-е хва-алу-у я-я...» И снова выпили, Бибо рукой утер губы: «Пускай поцелуются, поцелуйтесь!» Все оживи­лись, развеселились, и только отец невесты сидел, уронив голову, рослый печальный крестьянин. А кто-то все тре­бовал крикливо: «Пускай целуются, пускай целуются!» Невеста не была, видно, против, застенчиво склонила го­лову набок и покорно ждала, а Гвегве, оправившись от растерянности, сверкнул на Бибо глазами, и тот, не до­жидаясь грозы, поднял руку и крикнул: «Угомонитесь... Давайте-ка в пляс!» Опаленный солнцем парень зажал под мышку барабан, неистово ударяя по нему одной ру­кой, другой выбивая мерную дробь. Гулкий рокот разза­дорил захмелевших крестьян, одна из женщин проплыла по кругу, а когда в пляс пустился хромой работник, ото­шла в сторону. Вскоре плясали все — приседали и взлета­ли, проносились на носках, одни старательно, другие равнодушно, заученно, улыбаясь друг другу, и насильно заставили выйти в круг отца невесты. Гвегве заважничал, а невеста снова опустила голову. Рослый, печальный отец ее нехотя развел руки, раза два неуклюже перебрал ногами и вернулся на свое место. И другие, запыхав­шись, тяжело переводя дух, снова уселись за стол, разом примолкали, засмущались крестьяне своего легкомыслия. «Выпьем за...» — поднял чашу Бибо.

...Доменико подходил к дому, совсем другой Домени­ко: глаза расширены, весь напряжен, отрешен — будто возвращается после долгой разлуки. Вот и дом, двор, во­рота, какие-то люди пляшут — пусть пляшут! Не заме­чают его — пусть не замечают! Поднимается по лестни­це, измученный, истерзанный, окровавленный, цепляется за перила, еще немного, еще... совсем мало осталось, вот... открывает дверь...

В затаенном строении, прислонясь к стене, стоял отец, какое-то время Доменико воспринимал тишину, од­ну лишь тишину и колыханье огонька лучины...

— Где ты был?

— Я?.. Беглец ушел.

— Спустись во двор, посиди среди людей. Ты должен быть там, брат он тебе, стыдно.

Бибо огляделся, собираясь возгласить тост. По сту­пенькам сходил во двор Доменико, растерянный, при­стыженный, щурясь на солнце, и до него еще на лестнице донеслось: «О-о, кто явился! Поди, поди сюда! Выпь­ешь?..»

Все глаза смотрели на Доменико, и заздравная чаша оттягивала ему пальцы, он повернулся к невесте, поже­лал: «Счастья вам...» — и, видя сомнение на лицах пи­рующих, припал к чаше и назло всем осушил до дна.

— А еще одну не изволишь? — коварно вопросил Би­бо и подставил ему ухо. — А?

Доменико молча протянул чашу.

— О-о, хорошо, хорошо... Эй, налей-ка ему!