Армен

Человек умолк. Молчал и Армен.

— Во время своих скитаний, — снова заговорил человек, — я многое перевидал. Но чтобы меня обвинили в убийстве ребенка… Ничего более жестокого и несправедливого представить невозможно. И когда они подзатыльниками выставили меня из своего ненавистного всем здания, я просто обезумел от неслыханного оскорбления и набросился на обидчиков. Но заметив тебя, покорно и молча стоявшего в полутьме, я словно ощутил неизмеримое величие человеческой души, и мое возмущение сразу улеглось. Меня восхищает внешне не проявляющаяся, но несгибаемая воля человека, его способность вынести любую боль — именно это я увидел в твоем молчаливом спокойствии. Теперь я понял, что ты с честью выдержал испытание и в очередной раз убедился в истинности своего учения…

— Учения? — удивился Армен.

— Я всегда говорил своим ученикам, что смерть беспричинна, так же, как и жизнь, — продолжал человек тем же тоном. — Никто не умрет, если не согласен умереть, точно так же, как никто не придет в этот мир, если не согласен родиться…

— Как это? — не понял Армен.

— Вот, к примеру, это темное мужичье из Хигдига непременно лишило бы меня жизни, но поскольку я не был согласен умереть, им не удалось осуществить задуманное. А в случае с тем ребенком все обстояло иначе. Когда меня наконец отпустили, я пришел сюда, чтобы переночевать под этой стеной, но не смог сомкнуть глаз. Независимо ни от чего, меня мучает смерть мальчика, никак не могу сбросить с души этот груз. Я решил — для себя самого — во всех деталях и подробностях расследовать эту историю, вспомнив все, что с нею связано. Чувствовал, что тут что-то не так, но что именно — не мог разобраться, и это не давало мне покоя. Все снова и снова сводилось к тому, что уже известно, и я отчаялся. Меня осенило в тот момент, когда по ту сторону стены послышался звук твоих шагов. Я вдруг вспомнил дикий облик отца убитого ребенка, его свирепый взгляд, буравивший меня из-под лохматых бровей, — и покрылся холодным потом. Во мне шевельнулась догадка: может быть, именно этот человек и не хочет, чтобы правда выплыла наружу…

— Но почему? — едва слышно спросил опешивший Армен.

— Не знаю… Затрудняюсь объяснить… Непреложным фактом является лишь то, что отец мальчика, всю свою жизнь бывший человеком неприметным и незначительным, вдруг приобрел известность: его знают, о нем говорят. Смерть мальчика потрясла всех и сделала его отца самой заметной фигурой…

Человек умолк. Армен был настолько поражен, что ему не хотелось верить в случившееся.

— А что если этот мальчик вовсе не был убит, а… как бы это сказать… Может быть, все это выдумано?..

— Что ж, я думал и об этом, но… — человек грустно улыбнулся. — Если даже так, все равно никакого значения это не имеет, поскольку все уверены, что ребенок мертв и что убил его чужеземец. В конечном счете, ведь и чужеземца никто не видел, верно?..

Снова наступило молчание. «Что происходит в этом мире!» — вздохнув, подумал Армен. Его охватило отчаяние. Он понимал, что сказанное этим маленьким человеком — истина, которую он словно не хочет принять. Самое трудное — поверить истине…

Мрак, вместо того чтобы поредеть, еще больше сгустился. Это означало близость рассвета.

— Э-э… — махнул рукой маленький человек, — все на свете иллюзия и ложь, реально лишь страдание… — Кряхтя, он поднялся и отряхнул одежду.

Армен обнаружил, что в действительности человек еще меньше ростом, чем казалось на первый взгляд. Это, можно сказать, гном — с большой, почти квадратной головой. Что-то комичное было во всем его облике, особенно в заляпанной грязью белой одежде и в туфлях с острыми, загнутыми носами.

— Мы так заболтались, что забыли даже познакомиться как положено. — Человек выпрямился и с виноватой улыбкой протянул руку.

Армена удивила эта по-детски добрая улыбка.

— Армен, — улыбнулся он в ответ.

— Армянин! — обрадовался человек. — Значит, я был прав в своем предположении… А меня зовут Мираш, Мираш Еку: русский, немец, монгол, кореец или кто угодно, — с озорной торжественностью перечислил он и рассмеялся. — Честно говоря, я и сам не знаю, кто я. Наверное, во мне перемешалась вся кровь человечества, но мне больше нравится слово «кореец», потому что звучит оно более красиво и более таинственно. Такое мягкое начало, потом два протяжных «е» и отрывистое «ц». Кореец, — произнес он с тем же воодушевлением, с каким противостоял стражам закона. — Откуда мне знать, какими кровями наделили меня предки! Может быть, моя бабушка, которая, кстати, была довольно красива, однажды оказалась в объятиях чужого мужчины, потом вернулась в объятия моего деда, а впоследствии, через поколение, в результате редкостного стечения обстоятельств на свет появился я, — улыбнулся Мираш. — Может быть, я подобно тебе армянин, самый настоящий Армен, не знаю, не знаю… О себе могу сообщить лишь то, что однажды родился и однажды, несомненно, умру — в двух шагах от осуществления своих грез…

Армен рассмеялся, чувствуя, что неожиданная веселость Мираша заражает и его. Приятно было слышать эти беспечные разглагольствования, от которых таяли и исчезали гнетущие кошмары прошедшей ночи. Казалось, утренняя заря постепенно охватывает и его душу.

— В прошлом я был учителем истории, причем дети меня любили, — продолжал Мираш столь же оживленно. — Когда мне исполнилось сорок, мои ученики решили отметить это знаменательное событие и закатили роскошную пирушку. После того как все закончилось и гости разошлись, а я остался один за столом, полным объедков, меня вдруг придавила такая глубокая, такая странная печаль, что думалось: вот-вот задохнусь под ее страшной тяжестью. Никогда прежде не испытывал подобного чувства. Гомон, шутки, смех, пляски — все это удивительным образом выветрилось из памяти. Осталась лишь пустота, бескрайняя пустота, и мне стало жутко. Я посмотрел на ломящийся стол и внезапно понял: то, что мы называем историей, — это объедки, оставшиеся после пиршества, иллюзия, и я занимаюсь пустым делом. Казалось, минувшие события, лица, факты, даты издеваются надо мной, показывают мне язык. И я впервые воспринял себя независимо, отдельно от всего этого. Я ощутил себя вне истории, для которой, по сути, неважно: правдива она или сфальсифицирована — нет иного смысла и цели, кроме власти, и она подобно удушливому дыму от горящей соломы дурманит и оболванивает многие поколения. Я понял, что люди придумали историю, чтобы спастись от одиночества — наполнив властью ту устрашающую пустоту, которая прячется за каждым их жестом, каждой мыслью, каждым желанием. И я смеялся, вот так, сидя один за столом, взахлеб смеялся над историей и принял бесповоротное решение бросить учительство… И вот уже больше двадцати лет я скитаюсь — так же, как ты. Работаю ровно столько, чтобы не умереть с голоду, а все остальное время скитаюсь — с востока на запад, с севера на юг — и размышляю. Иногда двигаюсь в обратном направлении, чтобы мысли мои равномерно распределялись по всем географическим широтам, — засмеялся Мираш. — Я свободен от всего: ни дома, ни семьи, ни жены, ни детей. Я даже не помню, где родился. Единственное мое занятие — думать, думать всегда, неважно о чем. Могу сказать, что чаще всего думаю ни о чем, ибо у меня нет никаких забот, думаю, скорее, о своих думах, — улыбаясь, продолжал он. — Должен признаться, что иногда мне удается совершать поразительные открытия. К примеру, недавно я обнаружил, что и сам я тоже не существую, точно так же, как история человечества. Решающую помощь в этом мне оказало мое имя. Я нашел, что отнюдь неслучайно данное мне имя — при ничтожно малом несходстве — почти с научной точностью отражает мою суть: мираж… Да, я в самом деле мираж, меня нет, хотя в данную минуту я стою перед тобой и докучаю тебе своей болтовней… — Он снова опустился на землю и принял прежнюю позу, откинувшись головой к стене.

Между тем в непроглядной черноте леса появились небольшие трещинки, и из сумрака поочередно выплывали смутные силуэты деревьев, с каждым мгновением наполнявшихся незримым и неощутимым дыханием.