О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья (сборник)

Потом — новый спазм, и Таня еле успела выбежать из комнаты. Так продолжалось, может, около часа. Измученная, Танюшка легла наконец на кровать, долго еще ворочалась, пока не затихла.

А я… Я так и лежала, делая вид, что сплю.

Я и сегодня спрашиваю себя: отчего ты, дубина, не встала, не включила свет, не помогла? Может, ты и не могла бы ей в тот момент помочь физически, но ведь можно было хотя бы посочувствовать, поддержать, быть рядом, а не лежать якобы сонным бревном. Ну почему? Почему? Ведь сама Таня, будь мне так плохо, как ей, сделала бы всё, чтобы облегчить мне мои страдания. А я…

Неловко мне было, видите ли, что я не встала сразу, услышав, что Таня вернулась, что ей нехорошо, не знала, чем помочь. Разве это объяснение?! Струсила, что уличат меня в черствости? Эгоизме? Что придется, может, пол затереть? Воды принести? За лекарством сбегать?

Так и лежала без сна, ненавидя себя за ложь, за слабость. Долго лежала. Сон прошел напрочь. Уже и Танюшка задышала ровно, уснув наконец. А мне все не спалось.

Наутро Танюшка рассказала, что перекусила перед занятиями пирожками с лотка, ими, видимо и отравилась, что было ей вчера очень худо. И извинилась, виновато глядя на меня своими ввалившимися глазищами на бледном осунувшемся лице: я, наверное, помешала тебе спать. Ни упрека, ни тени сомнения в моих словах, что, де спала я и ничегошеньки не слышала. А я не знала, куда деть глаза — от стыда.

Я слышала от нашей общей подруги, что отец Тани разыскал ее потом сам, звал поехать с ним на Север, но она не могла бросить мать, которая перенесла к тому времени два инфаркта и нуждалась в уходе. Позже мать ее умерла, а брат женился, и Таня стала лишней в его жизни и в ставшей тесной для всех квартире.

Спустя еще несколько лет Таня, так и не нашедшая себя в миру, ушла в монастырь и приняла постриг.

Больше мы не встречались. А воспоминания об этом светлом, чистом и славном человеке как камертон, которым я поверяю свои «игру» — в жизнь. И не могу похвастать, что нет в ней фальшивых нот.

Она называла меня Аленьким…

Попутчица

И снова дорога. Опять под мерный стук колес вереница мыслей, перемежаясь с воспоминаниями, то отбрасывает меня на годы назад и погружает в сладко томящее ностальжи, то возвращает в реальное сегодня.

В детстве во время летних каникул я очень любила ездить с отцом из наших жарких краев далеко-далеко — «в Россию». Дорога растягивалась дня на три, а то и более. Двое суток мы отмеряли километры по бесконечным казахстанским просторам, начинавшимся сразу за Ташкентом. Знойный ветер, врывавшийся в открытые окна, носил по степи округлые кустики саксаула. Тут и там бродили казавшиеся ничейными и оттого неприкаянными верблюды. На столбах сидели огромные хищные птицы, словно охраняющие покой жителей мазаров — городов мертвых, во множестве разбросанных вдоль дороги. И эти не менявшиеся на моей короткой еще памяти картинки завораживали своей мистической вечностью. Наверное, и в глубокой древности так же блуждали здесь или сами по себе, жуя колючку, или погоняемые караванщиками, флегматичные горбатые великаны. Так же по-хозяйски оглядывали окрестности зоркие грифы или орланы. Такой же ненарушаемой была тишина мест, где упокоились перешедшие на другой берег реки смерти…

От далеких воспоминаний отвлекла попутчица — небольшого роста, худощавая, коротко стриженая, с грустью в уставших глазах на изможденном лице: «Может, чайку попьем?»

Познакомились. Оказалось, что мы с Лизой, так она назвалась, почти ровесницы и у нее двое сыновей. Живет с младшим сыном и внучкой, а старший умер от сердечного приступа в двадцать восемь.

— А где мама вашей внучки? — поинтересовалась я. — Ой, и не спрашивайте, — отмахнулась женщина. — Носит ее где-то. Мой-то Сашка был ее первым мужем. Я противилась их браку, молва о девчонке шла, гулящая, мол. А сын уперся: люблю, никого мне кроме нее не надо. Ну и что? Родилась у них дочь, а невестка опять за старое — пьянки-гулянки одни на уме. Саша терпел-терпел, да и бросил ее, не захотелось быть посмешищем в глазах друзей. А той и горя мало: девчонку сбагрила своей матери и совсем по рукам пошла. Вскоре еще ребенка родила — непонятно от кого, следом еще одного. Сейчас у нее то ли четверо, то ли пятеро. Мать ее от переживаний инсульт разбил, не залежалась она… Тогда мы с сыном и забрали к себе Анютку, внучку мою. Вот сегодня у нее день рождения, десять уже исполнилось…

Лиза замолчала, уйдя в себя, и печаль в ее подернутых выцветшей голубизной глазах стала почти осязаемой.

Теперь, когда мы разговорились, я смогла рассмотреть ее получше. Оказалось, что моя попутчица почти совсем седая. Как и я. Только я скрываю седину за краской, а в ее русых волосах серебристые пряди почти незаметны. Видишь их, лишь внимательно приглядевшись. А какие прозрачно-голубые глаза. Надо же! В молодости, наверное, были яркими-яркими. Как весеннее небо. А теперь вот верхние веки нависли. И сеточка морщин вокруг. Есть они и на лбу. Впалые щеки. Уголки сухих потрескавшихся бледных губ опущены вниз. Как грустный смайлик. А худенькая какая. Я такой была лет в тридцать. И всё хотела поправиться, чтобы стать наконец похожей на взрослую женщину, мать двоих детей. Вот ведь глупая была…

За окнами купе, в котором мы ехали вдвоем, быстро сгущалась тьма, которую лишь изредка вспарывали росчерки огней пристанционных поселков. Наш скорый поезд проносился мимо них не притормаживая, равнодушно, как мимо незначительных, не стоящих внимания пустяков.

Мы не сговариваясь включили ночники в изголовье и сидели некоторое время молча в их неярком, по-домашнему уютном свете, подобрав ноги и прислушиваясь к жалобным стонам стылых рельсов. Странно, эти звуки и тревожили и успокаивали одновременно, как чужие страдания: и жалко, и вроде хорошо, что не со мной.

Лиза прервала паузу и, тяжело вздохнув, продолжила: — В первый раз я чуть не умерла, когда еще не родилась. Моя юная бестолковая мамаша наглоталась какой-то гадости, потому что ее, видите ли, бросил парень. Нет, это был не мой отец. Тот даже и не подозревал, что мог им стать. Обычное дело: подцепил на вечеринке, провел ночь и «пока». С этим она встречалась целых три месяца и, как говорится, уже строила планы. Видимо, еще на месяц вперед. Хотя нет. Моя родительница вряд ли была способна заглядывать вперед так далеко, — последнюю фразу она произнесла, горько усмехнувшись.

— Гадость, принятая в наше еще общее нутро, была такой отвратительно-горькой, что я своим крохотным мозгом уже тогда, наверное, поняла: моей маме наплевать не только на мою жизнь, но и на свою собственную тоже.

В тот раз ее откачали. И даже я осталась жива. Хотя лучше бы умерла уже тогда.

Я вздрогнула от этих ее слов, полных горечи. Да, видно, здорово ее жизнь побила.

— Вообще то, что я все-таки увидела свет, было просто нелогичным, абсурдным и бессмысленным. Говорят, акушерка, что меня принимала, так и сказала: «Что творится на этом свете… у нормальных мамаш детишки со всякими патологиями рождаются, а у этой «простигосподи» такая здоровенькая…» Она еще не знала, как понадобится мне мое здоровье, чтобы продолжать жить после каждой смерти, написанной мне на моем треклятом роду.

Лиза снова замолчала. Ошарашенная таким откровением, я не торопила ее с продолжением. Чувствовала, как ни тяжело даются женщине ее воспоминания, но выговориться ей надо. Здесь и сейчас. По себе знала: иной раз проще обнажить свою душу перед чужим человеком, имя которого забудется еще раньше, чем вы расстанетесь навсегда.

— Вот скажите, зачем она меня родила? Ведь я была ей не нужна. Совсем не нужна. Она не привыкла думать о ком-то, кроме себя. Не знала, что это такое — не спать ночами, переживая за близкого, родного человека. Лучше бы она оставила меня в роддоме. Но нет, ее родители не дали этого сделать. Времена были другими. Хоть и грехом считалось, что родила без мужа, но бросить пусть и ненужного, но невинного ребенка — грех был еще больший.