О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья (сборник)

Да, Лиза была права. Вспомнилось, как до последнего скрывала соседка, почти моя ровесница, свою беременность. Поправилась, мол, заболела. А «болезнь» ее очень скоро понятна стала всем. Девочку она родила. А нестарые еще бабушка с дедушкой записали внучку как свою дочь. Чтобы судьбу не ломать ни той, ни другой.

Женщина между тем продолжала. — Тогда на мое счастье еще живы были мои дедушка с бабушкой. Так что до десяти лет я жила с ними. Жила вполне нормально. Они меня не баловали, правда, не принято было в семье над детьми дрожать да сюсюкать. Но я знала, что они меня любят, по-своему, конечно, внутри. Жалко, наружу эта любовь прорывалась редко, зато запоминалась надолго. Я, например, до сих пор не забыла, как бабушка связала мне шапочку с помпоном. Вы, наверное, помните, тогда девочки всё больше в платках ходили зимой…

Я согласно кивнула: точно, так и было, сама ходила в коричневом шерстяном платке с клетчатой красной каймой. А еще в хлопчатобумажных чулках, державшихся на резинках, и в панталонах-рейтузах, с начесом, которые теперь только бабулечки носят.

Лиза села поудобней и накинула поверх футболки кофточку — из окна несло холодом. Я почувствовала, что тоже немного замерзла, и прикрыла плечи мягким шерстяным палантином.

— Тогда только-только стали входить в моду вязаные шапочки и шарфики. Ох как они мне нравились. Я так завидовала девчонкам, у которых такие появились. Я долго ныла, прося бабушку связать мне такую же. И представьте мою радость и счастье, когда в подарок на день рождения я получила-таки вожделенную шапочку — голубую, в цвет моих глаз, с веселым помпоном, с ушками и завязками. Я ее как сейчас вижу. Позже, когда научилась сама управляться со спицами, перевязала ее в более взрослую, уже без помпона и завязок…

От воспоминаний глаза Лизы повлажнели, а щеки, до того серовато-желтые, даже чуть зарумянились. Хотя, может, это мне лишь показалось в тусклом свете купе. Просто ее лицо в этот момент озарилось каким-то теплым внутренним светом.

— Когда мне исполнилось десять, одного за другим не стало бабушки с дедушкой, и я стала жить с матерью. Она к тому времени раз пять выходила замуж и всё неофициально. Просто жила то с одним мужиком, то с другим, но гордо называла каждого своим гражданским мужем. Мать в то время еще работала, на фабрике, но уже тогда начала прикладываться к рюмке. И мужей себе под стать подбирала — тоже не дураков выпить. Ладно, квартира была двухкомнатная, и я не видела того, что творится в маминой. Приходила после школы, и если дома снова была попойка и дым коромыслом, я запиралась на задвижку в своей комнате и делала уроки. Чаще всего голодная, конечно.

Ко мне иногда стучались нетрезвые мамины гости, даже ломились, но я для надежности еще и ножку стула вставляла в дверную ручку. Знаете, как мне было страшно? Я смотрела на сотрясающуюся от ударов дверь и с ужасом ждала, что она вот-вот не выдержит напора и сорвется с петель. Мне даже и теперь это иногда снится… — Лиза судорожно вздохнула.

— Когда веселая компания расползалась кто куда, я выходила на кухню и ела то, что оставалось на столе. Ломти черного хлеба, томатную жижку рыбных консервов или баклажанную икру на дне банки, изредка недоеденный кусок колбасы. Какое там горячее — суп или второе… Об этом я только мечтала, вспоминая бабулины борщи и блины. А мама не любила готовить. Картошки, случалось, отварит в мундирах, вот и весь кулинарный «шедевр». Самое смешное, она еще и гордилась тем, что на кухне редко бывает, не то что другие женщины: «Я не для того родилась, чтобы торчать у плиты…»

Знать бы еще, для чего она родилась…

Бедная девочка, как же ей досталось. И наша семья жила небогато, все-таки шесть ртов на одну папину зарплату, но чтобы доедать за кем-то… Нет, такого не бывало. Мамина стряпня: супчик, не всегда с мясом, но все равно очень вкусный, жареная картошка, рыба, незабываемые пироги с яблоками, аромат которых я всё еще ощущаю, — всё шло на ура… Ну и фрукты свои да виноград — тоже подспорье к столу.

— Однажды, тогда мне было лет тринадцать, когда в квартире стихло после очередной пьяной гульбы, я вышла из комнаты и потихоньку пробралась на кухню. Есть хотелось ужасно, до тошноты, до мушек в глазах от слабости. На столе, застеленном мятой газетой, среди порожних бутылок, пустых консервных банок, огрызков лука и корочек я увидела тоненький, весь в крошках, кусочек сала. Голодное урчание в желудке заставило меня схватить его и жадно запихнуть в рот. Не представляете, каким вкусным он мне показался. Жаль, всего один и голода моего не унял. Полузасохшей хлебной корочкой я промакнула масло на дне баночки из-под рыбы и тоже отправила в рот. Я жевала его медленно, растягивая удовольствие, забыв в тот момент обо всем на свете.

Когда кто-то прижался ко мне сзади, дохнув мерзким перегаром спиртного и лука, а руками больно сжал мне грудь, я хотела закричать, но от неожиданности и страха голос куда-то пропал. По сипению и шепоту: «Молчи, глупенькая, тебе понравится», я поняла, что это материн «гражданский муж» дядя Яша. Он схватил меня, сопротивляющуюся, поднял на руки и понес в мою комнату. Я вырывалась, просила отпустить, даже, кажется, укусила его за руку, за что он меня ударил. Да так, что я потеряла сознание. Ну, а дальше…

У меня аж дыхание сперло от возмущения, от ненависти к той сволочи. Боже мой, какой выродок! Вот ведь скотина пьяная! Да как он мог, гад… с девчонкой… И мамаша хороша, дура. Неужели не видела, что дочка подросла, что ее дебильные ухажеры слюной исходят, глядя на ее дочь. Хотя чего можно было ждать от такой-то матери…

— Лиза, если вам тяжело об этом говорить… — начала было я, но моя попутчица остановила меня. — Нет, нет, не беспокойтесь. Я всё это давно пережила. Просто, не поверите, но впервые рассказываю. Я никогда, ни-ког-да, — повторила она раздельно, по слогам, — никому не рассказывала о своей жизни так, как вам. Вы уж меня простите.

Я приложила руку к сердцу и сглотнула ком, стоявший в горле. Мой голос неожиданно охрип: — Ну что вы, какое там «простите»… Спасибо, спасибо вам, что доверяете свою историю. Ведь я совершенно чужой для вас человек.

— Чужой человек, — повторила она словно эхо. — Вот вы думаете, наверное, столько лет прошло, а я в таких подробностях всё помню, словно вчера это было. Знаете, и хотелось бы забыть, да не получается. Может, ни разу не пыталась избавиться от этих воспоминаний, выплеснуть из себя, рассказав чужому человеку? Из-за этого? — будто спрашивала она меня. — Именно чужому, ведь не могла я такое поведать своему мужу или детям своим. Даже подруге не смогла рассказать в свое время, хотя она и пытала меня расспросами: зачем да из-за чего я отравилась тогда…

Когда я пришла в себя после… после того, как этот… — подбирала она нужное слово, — урод надругался надо мной, и догадалась, что случилось, в мою еще по сути детскую голову пришло совершенно взрослое осознание: я в тупике. И выхода из него нет. Матери говорить о случившемся было без толку. Она к тому времени уже не работала, пила практически беспробудно и жила за счет своих собутыльников. Лишиться одного из них ради дочери? Ответила бы: «Велика беда — чести лишили дочурку. Да кому она нужна — эта честь…» Единственными в моей жизни родными людьми были дедушка с бабушкой, но они умерли. Пойти жить к подруге? Не вариант, ее семья из пяти человек ютилась в однокомнатной квартире, и сама подруга спала на раскладушке в кухне.

Боже мой, боже мой, бедная, что тебе пришлось вынести совсем девчушкой, как рано ты повзрослела… Другие в эти годы еще в классики да пятнашки играли, ни забот, ни горя. Бантики, платьица нарядные, может, кто еще и в куклы играл… А здесь такое…

Я смотрела на мою собеседницу, слушала ее и удивлялась, как менялся цвет ее глаз. Они то были совсем светлыми, бледно-голубыми, почти прозрачными, когда Лиза вспоминала свою еще благополучную жизнь у бабушки с дедом, то насыщались цветом и становились совсем синими — когда ее переполняли эмоции. Вот и теперь они снова начали темнеть, наливаясь болью.