О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья (сборник)

— Эх, Петрович, не понимаешь ты ничего! Видел я твоего зятя. Рожа смазливая. Ходит павлином, нос задрал, ну прямо король, а сам смотрит — все ли заметили, как он хорош? Это, друг мой, тип такой. Высокоранговый и высокопримативный самец называется.

— Как-как? Самец — это понятно, раз мужик. А это… высокий… примитивный? — попытался произнести новое для себя слово Петрович.

— Да нет же, высокопримативный, — повторил Сергей Васильевич. — Хотя твоя оговорка — по Фрейду. Примитивность в этом есть, конечно.

— Так, ты что-то больно много зараз мудреных слов сказал. Погоди, не гони шибко. А этот… как его ты назвал — Фред…

— Фрейд, — поправил его Васильич.

— Ну, я и говорю: Фред, он кто? Тоже из этих… высоко…примитивных?

— Он ученый, врач, основоположник психоанализа…

— А-а, псих. Понятно, — тут же сделал вывод Иван Петрович.

— Да нет же, скорее спец по психам. Но не совсем. Он объяснял, почему мы поступаем так или иначе, на чем это основывается.

— Ну-у, удивил. Да я завсегда знаю, почему. Если есть охота, значит — голодный, спать — значит, ночь пришла, ну а выпить охота — тут, брат, и правда, причин может быть не одна. Вот как сегодня. Вот до чего довел меня этот, как ты говоришь?..

— Высокопримативный самец, — подсказал Васильич.

— Ага, он, гад, так вывел из себя, думал, уж не вернусь обратно. И сразу выпить захотелось. Хотя сначала — в морду дать самцу этому. Еле сдержался. Ежли б не бабы — точно врезал бы. Ведет себя нагло. Никто ему не указ. Ни тебе уважения, ни почитания. Внука моего ни за что обижает, пасынка своего. Не мужик, мол, ты, тряпка. Оскорбляет всяко. А ведь сам, сволочь, когда жена его первая беременной была на последних месяцах, баб гулящих в дом водил. Прямо при жене. Она потом, как родила раньше срока мертвого ребеночка, удавилась, бедная. А этого я бы сам удавил. Если б не Танюха. Любит его как кошка. И за что только бабы таких любят? — задумчиво проговорил Петрович. — Хотя что с баб взять. Одно слово — баба. Вот моя дочь Татьяна. Первый муж у нее был пьющим, но все равно — мировой мужик. И уважал меня, и слова дурного никогда нам с матерью не говорил. Ну, закладывал за воротник, но скажи, кто в России не пьет? Не пожилось им, вишь, разбежались. Встретила этого… паразита недотравленого. Вцепилась в него, годы-то уходят, всё твердила: не отговаривайте меня, это мой последний шанс. А этот «последний шанс», не будь дураком, только позволяет себя любить, а сам зарабатывает в два раза меньше Таньки. Но форсу, форсу, будто министр, — Петрович смачно сплюнул.

На улице совсем стемнело. Детвору загнали по домам, старушки с завалинок тоже ушли отдыхать, и только косарь с «бензиновым сердцем» всё косил и косил. И что он там видел, в темноте этой? Видно, увлекся, не в силах остановиться.

Зашли в дом. Сергей Васильевич хотел угостить чайком соседа, да по виду того понял: нет, ему сейчас чаем не поможешь. Покрепче что нужно, стресс снять.

— Налить самогоночки-то? Выпьешь? Ты, смотрю, на взводе.

— Наливай. И правда, что-то я совсем разнервничался. Сам-то не будешь, что ли?

— Нет, не буду. Я лучше кваску выпью. Моя Аленка замечательно его делает: на ржаных корочках, да с изюмом, еще чего-то кладет. За уши не оттянешь. Тебе, может, и кваску налить? Попробуешь?

— Не, не надо. Я квас что-то с детства не люблю. Меня с него слабит всегда.

— Ну ладно, была бы честь предложена. Тогда вот тебе самогоночки, на дубовых опилках настояна, практически коньяк. Огурчики бери, Аленка солила. Они у нее хрусткие, с чесночком.

Иван Петрович выпил, крякнул, занюхал корочкой черного хлеба, похвалил:

— Хороша самогонка!

Сергей Васильевич налил еще рюмочку гостю. Тот был не против.

— Ты вот давеча про самцов начал, будь они неладны! Расскажи, что это за зверь такой — с высоким чином, что ли… — опять не получилось выговорить.

Сергей Васильевич снова терпеливо поправил:

— Высокоранговый самец. Вообще, это ведь не только о людях можно так сказать, — начал он.

— А еще про кого? — поинтересовался Петрович, хрустя огурцом.

— Да и про животных тоже. Вот возьмем петухов. Какого куры признают за главного, кому топтать себя дают?

Иван Петрович непонимающе уставился на хозяина: мол, понятно кому — петуху.

— Да петуху — это известно. Но вот какому?

Не дождавшись ответа от гостя, Васильич продолжил:

— Самый востребованный петух в курятнике тот, в котором больше всего развиты свойства самца: он самый крупный, с большим ярко-красным гребнем, с длинными шпорами, с богатым ярким хвостом. Такого боготворят, по человечьим понятиям, все куры, а петухи послабее, похуже — побаиваются, вынуждены уважать.

— Это да, — согласился Петрович. — Так и есть.

— А вот эксперимент проводили ученые, — продолжал меж тем Сергей Васильевич. — Запустили в курятник, где до этого были те самые высокоранговые петухи, которых я тебе описал, другой породы — помельче, с маленьким гребешком, размером со среднюю курицу. Так ведь заклевали его!

— Ишь ты как! — удивился Иван Петрович. — То есть этот высоко… примативный, — наконец получилось сказать, — это тот, которого куры и бабы любят? — сделал вывод гость.

— Ну, если упрощенно, то да. А еще он — уверенно прет напролом, вожак, крутой, как теперь говорят. Так наука этология утверждает.

Еще одно новое слово Петровичу уже было не осилить. И спрашивать не стал, что за наука такая. Решил выпить вторую стопочку, пока «не закипела».

— Скажи, получается, что и я этот самый примативный высоко мужик? Меня ведь женщины всегда любили.

— Ну, в общем, да. И ты тоже высокопримативный самец. Да и я тоже, — вздохнув, отчего-то невесело произнес Сергей Васильевич.

— Да нет, я не такой, — не согласился все-таки Петрович. — Вадим этот — самец приматный, чтоб ему ни дна ни покрышки, а я — нет. Я не такой. Я на подлость не способный, как он.

— Ну почему же непременно на подлость? — Сергей Васильевич налил себе еще квасу. — Вот нашего президента, например, тоже называют высокоранговым или альфа-самцом.

— Президента? — с сомнением переспросил Петрович.

— Ну да. А будь иначе, разве выбрали бы его снова?

— А ведь прав ты, Васильич, будь он поплоше — не выбрали бы. А так — орел-мужик, высокого полету, — переиначил на свой лад Иван Петрович с трудом запомнившиеся было слова.

И добавил:

— Ну, в компании с ним быть таким самцом я согласен. Раз так, Васильич, наливай мне последнюю — Бог троицу любит, да и пойду я домой. Отдыхать. Только запомнить надо, чтобы зятю сказать, как еще приедет, кто он, гад, есть: высокопримативный самец, — произнес Петрович четко. Без запинок. И это после трех стопок! И добавил: — А морду я ему все равно набью. Будет знать, кто в доме альфа-самец!

…Ночь опустилась на Носово, накрыв ее ароматами нагретой за день земли, шорохами, редкими вскриками птиц, отзвуками гремящей где-то грозы. Сергей Васильевич сидел в темноте у открытого окна, глядя на дальние всполохи молний. Не спалось. Из головы не шел недавний разговор с Иваном Петровичем. И не только он. Улыбнулся, вспомнив, как старался тот не забыть новые для себя слова. А ведь точно зятя своего поколотит! Петрович хоть и разменял давно восьмой десяток, а горячий как юноша, вон как кипел негодованием.

Если бы всё было так просто… Не уважаешь других, лезешь нахально в чужой дом со своим уставом — кулаком привьем почитание, а нет — вот Бог, вот порог. А как же жизнь дочери? Ведь она этого дурака любит. И не по науке этологии любит. А какого есть. И не важно ей, высокоранговый он или нет.

«Да и какая, к черту, разница? Что эта наука да и любая другая дает для понимания сущности человека, смысла его жизни? — словно спорил с кем-то невидимым Сергей Васильевич. — Разве может она научить не разрушать себя, свой мир. Научить не только следовать инстинктам и стремиться получить как можно больше впечатлений, эмоций, адреналина, а перебороть в себе первородное, звериное, прислушиваться к тому, что вовне, вокруг, уметь услышать, понять. Ту же природу. Она же вопиет уже — захламленная, загаженная, отравленная, напрочь загубленная цивилизацией. А мы ее дальше губим…»