См. статью «Любовь»

Вассерман:

— А Фрид, старый Демиург, окончательно сломленный и лишенный последних сил, не протестовал и не возмущался, застывал неподвижно и взирал на несчастное крошечное создание, с которым жизнь сыграла такую отвратительную шутку: определила ему этот страшный путь да еще принялась безжалостно рвать на куски его тело и душу…

Ужаснее всего было ощущение какого-то упущения, чудовищного промаха. У мастеров искусств и у самого Казика возникла и постепенно начала крепнуть уверенность, что где-то рядом, очень близко, имелся шанс, но они не сумели нащупать его. Что вполне возможно, счастье даже сопровождало их на определенном отрезке пути, но постепенно разочаровалось в них и покинуло. Они подозревали, что каким-то непостижимым образом предали самих себя. Но не знали как и в чем. Однако сознание непоправимой ошибки делалось все очевиднее, не оставляя места никаким сомнениям.

— плагиат, литературное воровство.

Преступление оберштурмбаннфюрера Найгеля раскрылось в тот вечер, когда он собирался отправиться в кратковременный отпуск (см. статью отпуск), который хотел провести в Мюнхене в лоне своего семейства. Налицо было досадное стечение обстоятельств: в начале вечера Найгель потребовал от Вассермана рассказать ему продолжение истории Казика (которая была прервана в тот момент, когда Казик расстался с Ханой Цитрин — см. статью Цитрин, — будучи уже тридцатилетним парнем). Но Вассерман, совершенно неожиданно, объявил, что в данный момент он не может этого сделать и Найгелю надлежит прежде выслушать некоторую важную линию сюжета, которой они до сих пор не касались, поскольку она была «недоработана». Найгель поинтересовался, что это за линия такая, и Вассерман ответил, что речь идет о главе, в которой рассказывается о возрождении команды «Сыны сердца». Найгель взглянул на свои часы: поезд на Берлин отправлялся из Варшавы в шесть утра. В четыре его шофер должен был отвезти его на станцию. В его распоряжении оставалось еще три часа, и он решил проявить великодушие по отношению к Вассерману и позволить ему зачитать упомянутый отрывок, судя по всему, абсолютно неважный для развития действия. Вассерман поблагодарил коменданта и приступил к повествованию (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца»). Найгель терпеливо слушал, покуда дело не дошло до «антигерманской провокации», как он определил этот выпад Вассермана уже после того, как тот закончил свой рассказ. Кстати, Вассерман напичкал эту главу множеством совершенно несущественных и никому не интересных подробностей, «тянул кота за хвост» и явно всеми силами пытался выиграть время с помощью известных ему литературных ухищрений. Когда история возрождения «Сынов сердца» все-таки была завершена, пробило два часа ночи. Тут Найгель ядовито поинтересовался, достаточно ли ясно еврей очертил сей увлекательный эпизод, удовлетворил ли свою потребность сочинителя и готов ли теперь по доброте своей поведать историю жизни Казика? Вассерман спрятал голову в плечи, выставив кверху, словно пику, свой горб, и отважно провозгласил — несмотря на безумный страх, разлившийся по всем его членам, — что он отказывается касаться этой темы и не собирается зачитывать сегодня Найгелю никаких продолжений. Найгель не поверил своим ушам. Он вскочил на ноги, заорал: «Западня!» (см. статью западня), в неописуемом гневе набросился на Вассермана и принялся избивать его, не щадя своих пудовых кулаков. Однако похоже, что сам факт непосредственного соприкосновения (первого с момента их знакомства) с телом Вассермана очень быстро охладил его пыл. Он подошел к маленькой раковине в углу комнаты, умыл лицо и подал Вассерману тряпку, которой тот смог утереться. Потом уселся возле него на пол и с видом оскорбленной невинности попросил прекратить так жестоко над ним издеваться. Немилосердно избитый Вассерман отметил про себя, что слова эти были произнесены тихим нежным голосом, вовсе не как приказ, а как униженная просьба о личном одолжении и снисхождении. Он ответил:

— Нет и нет, герр Найгель, весьма сожалею, но тебе придется придумать для нее другой рассказ!

Поначалу Найгель решил, что ослышался, не разобрал слов Вассермана из-за того, что губы еврея были разбиты и опухли, а часть зубов вывалилась изо рта. Потом посмотрел ему в глаза и все понял. Он опустил голову. Довольно долго палец его играл черной пряжкой на сапоге. Наконец он спросил сдавленным голосом:

— Откуда ты знаешь? Как ты это обнаружил?

Вассерман ответил неторопливо:

— Так… Пораскинул умишком и догадался.

Найгель:

— Ну что ж… Теперь ты знаешь.

Вассерман, который на самом деле знал пока что меньше, чем пытался изобразить, решил тем не менее попытать счастья и продолжил начатое:

— Ты всю эту историю пересказывал ей в письмах, верно? Излагал на бумаге, а потом отправлял ей… Не станешь ведь ты отрицать…

Найгель:

— Что ж… Действительно пересказывал. А что ты думал? Что твой рассказ…

Вассерман натужно усмехнулся:

— Ну да… И… Скажи, пожалуйста… Она по-прежнему убеждена, что я… так сказать, несуразный курьез? Недоразумение, которому подыграла судьба?

Найгель:

— Нет, нет! Знаешь, она говорит, что это самый лучший рассказ из всех, которые ты когда-либо написал. То есть…

— То есть — что? Что?! Говори, говори быстро!

— То есть… Хым-м-фф… Ты понимаешь, конечно, что…

— Что? Что я должен понимать?

— Что она, Кристина то есть… Она не так уж вообще-то осведомлена о тебе. О наших отношениях… Хым-м-фф…

— Будь ты мне здоров, герр Найгель, но ради Бога объясни толком: ведь ты сам сообщил мне, что рассказал ей обо мне во время своего первого отпуска, помнишь? Ну как же — ты должен помнить! Когда ты ездил в Борислав на шахты, ну? Что?

— Да, рассказывал. Но ты должен понять, Вассерман… — Рот его скривился в некотором то ли смущении, то ли раздражении, он опустил взгляд и принялся расстегивать и снова застегивать пряжку на сапоге, пытаясь подыскать нужные слова. — Рассказывал, конечно, рассказывал. Сказал ей, что ты прибыл сюда. Но понимаешь — она уже знает, что это означает: «прибыть сюда», ведь она побывала тут однажды…

— Она? Тут?!

Какое ужасное разочарование звучит в голосе Вассермана! Непонятно почему, он хотел бы сохранить эту женщину, такую хрупкую, такую плохонькую, за пределами этого места. Ради нее. Ради себя самого. Но Найгель кивает головой.

Вассерман:

— Ну… Что ж такого? Значит, она думает, что я умер?

— Да. Именно так. Сожалею, герр Вассерман. Но все так усложнилось. Поначалу я затеял это… Ну, как бы в шутку… Ну, не то чтобы в шутку, но как будто это такая игра. Мне трудно тебе объяснить, ты не поймешь. И вдруг все так закрутилось, что уже невозможно было открыть ей правду. Ну, согласись — не мог же я открыть ей правду, верно?

— Что — верно?

Вассерман:

— И тут, Шлеймеле, я вдруг все понял — без всякого выстрела и без зудения в голове. На такого идиота, как я, пальцем нужно показывать. А!.. Такая огромная скотина этот Найгель! Оберштурмбаннфюрер Найгель. Ведь он просто записывал за мной весь рассказ и отправлял своей мадаме в качестве собственного сочинения. Ой, поступок презренного негодяя, бесстыжего вора, которого даже с прахом земным сравнить — слишком великая честь для него. Да, Шлеймеле, разволновался я в эту минуту! Разбушевался, можно сказать!..

— Слушай, Найгель, — закричал Вассерман, — ведь это плагиат! Ведь это самое страшное преступление, которое мог ты совершить тут против меня. Ай!.. — Он обхватил себя руками за грудь, и вдруг покатился по полу, будто в страшных конвульсиях, и кричал хриплым голосом: — Страшнее смерти ты, Найгель! Ты украл мой рассказ, душу мою ты украл, ограбил мое естество!

Немец поднялся на ноги, подошел к жестяному шкафу, выбил пробку из непочатой бутылки восьмидесяти семи градусов, пожевал в раздумье губами и вдруг решительно опрокинул спирт себе в глотку, не отягощая себя ни поисками рюмки, ни закуской. Обтер рот тыльной стороной руки и проговорил, стоя к Вассерману спиной: