См. статью «Любовь»

— Но я уже сказал, что весьма сожалею о своем поступке. Сколько раз ты хочешь это слышать? Ну, извини, прости меня великодушно — да, я похитил твой рассказ. Хочешь, я встану перед тобой на колени? Поверь… Ты обязан мне верить: у меня просто не было иного выхода. Слушай… — Он обернулся к катающемуся по полу, свернувшему клубком еврею, улыбнулся ему вымученной улыбкой и выдавил из себя покорно, едва ли не раболепно: — Ты можешь гордиться собой, Шахерезада, потому что в результате твоего сочинительства произошло, можно сказать, примирение и не далее как завтра мы встретимся, моя Тина и я, понимаешь? Она написала мне, чтобы я немедленно взял отпуск и приехал к ней. Ведь именно поэтому я отбываю сегодня ночью. То есть буквально через несколько минут. Она пишет, что у нее вдруг изменились обстоятельства. Да, я уже давно не слышал от нее таких приятных слов. И все благодаря тебе, Шахерезада, ну, теперь ты доволен?

Вассерман (про себя):

— Великий Боже, господин мира! Возможно ли? Аншел Вассерман объединяет и укрепляет семейный очаг нацистов. Да, теперь-то я наконец понял… Эти постоянные заметки, которые Исав делал в своей книжице, строчил, грабитель, пока я рассказывал, слово упустить боялся, и намеки, которые разбрасывал по поводу «интимного инцидента» и своих «трудностей и переплетений»… Эт!.. Так это я поддержал и спас его рухнувший кров?!

Найгель подходит, склоняется над Вассерманом, обхватывает его двумя руками, осторожно приподнимает с полу и усаживает на свою походную койку. Еврей в гневе отворачивает лицо. Найгель сжимает его голову ладонями и поворачивает лицом к себе. Вглядывается в его отекшие почерневшие глаза в поисках хоть малой искры понимания и прощения.

Вассерман:

— Навис надо мной, как Элиша над «Кадишем» шунамитянки, над сыном ее единственным, едва не приложил уста свои к моим устам и не прекращал говорить.

Да, Найгель говорил и говорил, и изо рта у него несло спиртным и какой-то отвратительной кислятиной. Но Вассерман, к счастью, был невосприимчив к дурным запахам. Немец торопливо, судорожно сглатывая, рассказывал о своей супружеской жизни с тех пор, как началась война (см. статью катастрофа). По его словам, Кристина почти ничего не знала о его работе. Вполне возможно, и не желала знать.

Он напомнил Вассерману «об этих бедах Кристины» — все эти годы, с самой свадьбы и до середины тридцать восьмого, бедняжка мучилась с неудачными беременностями и беспрерывным лечением…

— И я не должен тебе рассказывать, какие трудные времена нам пришлось пережить. А тут вдруг, после всех этих поганых лет, когда приходилось перебиваться на всяких черных вонючих работах, у меня появилась постоянная приличная зарплата, и все благодаря движению. Мне кажется, с нее достаточно было знать, что я счастлив в СС. И я каждый вечер возвращался домой, да, а она ведь даже не стала членом партии. Нет, она в чем-то ужасно похожа на эту твою Паулу… Да, действительно странно, я вдруг вспомнил, что, когда был молодым, всегда искал девушек, которые выглядели, как Паула из твоей повести, и одна такая… Ты, конечно, понимаешь, Тина, она точно так же совершенно не разбирается в политике, нет, вообще ни в каких этих вещах, которые происходят сейчас. Ничегошеньки не понимает. Представь себе, Вассерман, я однажды остановил ее в последний момент — она уже собралась идти на почту, чтобы отправить восторженное письмо одному писателю, о котором ты, наверно, слышал, — Томасу Манну. Я-то знал это имя по нашему черному списку. В сорок первом году она решила послать ему письмо, а он, этот предатель, уже жил себе в Америке! Или другой пример: могла выйти на улицу в вязаной шапочке и шарфике красного цвета! Это в конце сорок первого, когда мы харкали кровью, сражаясь против дивизий Ворошилова под Ленинградом. Ее счастье, что благодаря мне никто не смел ни в чем ее заподозрить. Слава Богу, она, по крайней мере, не болтлива — не станет ходить и делиться своими дурацкими соображениями с подружками или соседками, нет, кроме меня, у нее никого нет, никаких друзей, мы всегда были малообщительны, да… И потом, эта история с пальцами Карла…

— Что за история, герр Найгель?

— Он упал и сломал два пальца на правой руке, и она — она ведь медсестра — наложила ему гипс и направила пальцы по форме «V», и целый месяц, пока я был на фронте, у меня по дому разгуливал маленький Черчилль, ты понимаешь, что она делала? Или эти петунии…

— Что же с петуниями, герр Найгель?

— У нас на подоконниках имеются ящики для цветов. Тина любит цветы. Иногда в течение часа может смотреть на один-единственный цветок…

Они поглядели друг на друга и невольно улыбнулись вымученной улыбкой.

— Да, в точности как Паула. Но после того как побывала здесь, начала делать еще более странные вещи: посадила в своих ящиках только желтые, розовые и ярко-красные петунии. На всех окнах моего дома в Мюнхене красуются желтые, розовые и ярко-красные лоскуты. Она говорит, что это просто так, для красоты, но я-то понимаю, что это специально — чтобы напомнить мне про евреев, гомосексуалистов и коммунистов, прибывающих ко мне в лагерь. Так она мстит мне, понимаешь? Потому что, когда я спросил ее почему — Почему, например, она должна выходить на улицу в красной шапке и красном шарфе, зачем она делает мне такие вещи? — она ответила без тени смущения или раскаянья, что в этой шапочке и в этом шарфике она пришла на наше первое свидание. Действительно, в тот вечер мы пошли смотреть фильм Чарли Чаплина, потому что Тина любит смешные фильмы, а я люблю слушать, как она смеется. Но тогда это разрешалось. И вот, в память об этом свидании она нацепил а проклятые большевистские тряпки в сорок первом! И ни под каким видом не согласилась пообещать мне, что не сделает этого еще раз. Заявила, что это слишком сложно для нее — следить за всеми непрерывно меняющимися модами. Как ты можешь догадаться, она имела в виду не моду на платья и шляпки. Она намекала, что вот ведь были такие времена, когда можно было надевать красное, почему же теперь нельзя? И даже любить романы Томаса Манна было можно — вот что она хотела сказать. Вассерман, теперь ты знаешь все. Она живет одна с детьми в Мюнхене, в малюсенькой квартирке, которую снимает, и со мной не желает разговаривать. Самое большее, что она позволяет мне, — в течение нескольких часов видеться с детьми во время отпуска. Но сама — ни звука. Я для нее не существую. А ведь достаточно мне сказать про нее кому-нибудь одно только слово, и она пропала.

Вассерман с издевкой:

— Так почему же ты не делаешь этого?

Найгель опускает голову и молчит. Вассерман смотрит на него и кивает головой, будто в подтверждение каких-то своих мыслей.

— Она говорит, — произносит Найгель наконец с горькой усмешкой, — что она-то как раз не отказалась от меня, что она продолжает жить со мной, со своим мужем, только не таким, как я сейчас. С тем, каким я был когда-то. И это для него, для того прежнего, она надевает свою любимую шапочку и шарф, для него вешает в спальне фотографию Чаплина — представь себе: Чаплин в моей спальне после этого его ужасного фильма о фюрере! Даже прическу она не меняет мне назло, а теперь — с тех пор как мы пришли к власти — женщины причесываются совершенно иначе. И возле ее постели я нахожу груды книг, которые она неизвестно где добывает, даже названий их я не смею произнести, и вообще, когда я смотрю на нее, я содрогаюсь от ужаса. Вассерман, она просто заморозила свою жизнь, да, даже выражение лица у нее иное, чем у всех остальных людей. Выражение плохо скрываемого отвращения, если ты понимаешь, о чем я говорю. Она живет и выглядит сейчас, в сорок третьем, в точности как жила и выглядела в начале тридцатых, когда я только присоединился к движению. Моя жена изменяет мне со мной — ты можешь вообразить себе такое?

Вассерман слушает, но ничего не отвечает. Он размышляет о том, что иногда и под толстым слоем снега, покрытым крепким смерзшимся настом, продолжают цвести цветы. А Найгель все говорит. Он уже не может остановиться.