См. статью «Любовь»

1. Чудо спасло Вассермана. Это случилось, когда он утратил нить рассказа и не мог ответить на разумные и логичные вопросы Найгеля. В частности, вопрос, поднятый тем, как видно, из зловредного упрямства и мелочности натуры уже в третий раз: как это может быть, чтобы полька Паула, несмотря на все запреты, жила во время войны с евреем Фридом? — окончательно поставил Вассермана в тупик. Он перебрал в уме несколько более-менее правдоподобных ответов и один за другим отверг их. Стало ясно, что он попросту не способен снова «припомнить этот, всякий раз забывающийся, рассказ». Однако именно тогда Найгель неожиданно ощутил настоятельную потребность посвятить еврея в деликатные подробности своей семейной жизни и рассказать про предложение жены развестись, чтобы ее бесплодность не повредила его продвижению по службе (см. статью брак, разрешение на брак), предложение, которое в конечном счете явилось важным стимулом их новой близости, проявившейся с такой силой именно из-за внешнего давления и угрозы полного разрыва отношений.

Вассерман:

— Вот тогда-то я и понял, что за рассказ должен изготовить ему! И тотчас рассказал ему, как Паула, услышав про эти постыдные постановления (см. статью эти свинства), пришла к Фриду и соединилась с ним в любви. Да… Думай что хочешь: может, это было чудо, а может, такая идиотская глупость, что не возникла эта идея в моей голове еще раньше сама по себе, а может, капельку и от того, и от этого, ну да… Известно, что и чудеса нуждаются в счастье, чтобы заставить нас поверить в них. У нас мальчишки, бывало, распевали: «Наш рабби творит чудеса — видел я сам! Влез он на лестницу — свалился оттуда и расшибся до смерти. Наш рабби творит чудеса — видел я сам! Зашел он в реку и вышел оттуда насквозь промокший!..»

(См. также статью Гитлер.)

2. Через несколько дней после восстания (см. статью бунт, мятеж, восстание), когда Вассерман поздно вечером закончил рассказывать Найгелю очередной кусок из своей повести и они уже собирались распрощаться, еврей вдруг снова вспомнил о своей оплате — потребовал выстрела. Найгель отпрянул, вскочил на ноги и объявил:

— Ни в коем случае! Нет!

— Но ты обещал мне! Обещал! — кричал возмущенный Вассерман.

— Забудь об этом! — орал Найгель.

— Так что? — не отступал Вассерман. — Слово немецкого офицера уже не стоит выеденного яйца? Не тянет на вес чесночной шелухи?

Найгель побагровел, захрустел пальцами и вдруг разразился гневной отповедью:

— Слушай, Вассерман, ты сам сказал, что я должен каждый раз заново взвешивать свое решение, прежде чем убить человека, ты сам вдолбил мне это в башку. Так вот, я все взвесил и решил: в тебя я не стану стрелять! Ни теперь, ни когда-либо в будущем. Нет, нет и нет! Ясно тебе?

Но Вассерман и не подумал отступать. Как и положено в подобных ситуациях, он, в полном соответствии с уроками своей покойной матери, продемонстрировал отчаянное возмущение, какого в действительности, возможно, и не испытывал.

— Ты обещал! Обещал, пропади ты пропадом! — орал он Найгелю.

Лицо Найгеля перекосилось в ужасе.

— Нет! Для тебя это ничто, пустяк, забава, да? Ты, как видно, ничего не чувствуешь, когда я стреляю в тебя! Никакой боли, никакого неудобства. Но у меня это иначе. Я уже немного знаю тебя. Ты не просто еще один еврей, как эти там. — Он махнул рукой в сторону задернутого тяжелой шторой окна. — Нет, Вассерман, забудь об этом. Я уже не способен на это. — И тут же прикусил язык, не смея поверить словам, вырвавшимся из его уст.

Но Вассерман не остановился перед тем, чтобы натянуть струну до предела, — он словно издевался над немцем:

— Ты немецкий офицер, герр Найгель. Плод славы и могущества Третьего рейха, а я лишь отброс рода человеческого, унтерменш, неполноценная особь! (См. статью неполноценность, недочеловек.) Стреляй в меня, Найгель! Немедленно! А если нет — раз навсегда прекращаю рассказывать тебе!

— Ты!.. — завопил Найгель, задыхаясь. — Ты обязан! Обязан продолжать!

— Да? Ради чего, ты полагаешь, я так утруждаю и изматываю свою душу, тяну из себя жилы здесь перед тобой каждый вечер? Неужто ради твоих красивых глаз? Может, ради статей твоих? Распрекрасной фигуры?

Найгель, окончательно сломленный, лишившийся последних сил:

— Потому что ты обожаешь рассказывать! Получаешь от этого удовольствие!

— Нет, Найгель! — рявкнул Вассерман. — Потому что я хочу умереть. Еврей Шейлок требует своего фунта крови! Фоер, герр Найгель!

Это восклицание сочинителя как будто вернуло Найгелю спокойствие. Или, возможно, непосредственно воздействовало на ту часть его восприятия, которая выдрессирована автоматически подчиняться любому приказу вышестоящего начальства. Он поднялся, белый как мел, как известка на стенах его жилища, выхватил пистолет из кобуры и взвел курок. Приставил дуло вплотную к виску Вассермана, но рука его дрожала, и тяжелый холодный металл бил по тонкой старческой коже.

Вассерман:

— Скакало и стрекало это проклятое дуло по моему виску и выделывало коленца, в точности как шут на свадьбе перед невестой.

Суровым и твердым голосом Вассерман потребовал, чтобы Найгель прекратил так дрожать и взял себя в руки. Найгель признался, что не в состоянии справиться с дрожью. Такого с ним еще не случалось никогда в жизни. С тревогой спросил:

— А что, если ты на этот раз умрешь?

Вассерман усмехнулся и произнес едва ли не тоном военного приказа:

— Стреляй, Найгель! Не бойся — влепи пулю. Ведь только еврей я, еврей, как все евреи. Ничтожная презренная тварь.

Но потребовалось несколько минут, чтобы руки Найгеля, сжимавшие пистолет, успокоились и позорное дрожание перестало быть заметным. Он откашлялся и предложил слабым просительным голосом:

— Хым-м-фф… Может… Как бы это сказать?.. Может, повернешься лицом туда… В сторону двери, допустим…

Вассерман:

— А что там? Мекка убийц?

Найгель:

— Нет, но только… Короче говоря, не хотелось бы мне снова разбить окно.

Вассерман тоненько захихикал, минуту спустя и Найгель осознал нелепость своих слов и тоже выдавил из себя жалкий смешок. Следует подчеркнуть: они смеялись вместе. На краткое мгновение ощутили, что прекрасно понимают друг друга. «Человек, — сказал однажды Вассерман, — сделан из упругого и податливого материала». Он был прав: привыкают и убивать, и быть убитыми, и не умирать, очевидно, тоже привыкают. И начинают заключать небольшие сделки с чудесами. Когда смех затих и оба несколько успокоились, Вассерман произнес мягко и едва ли не дружески:

— А теперь выстрели в меня, пожалуйста.

Найгель прищурил один глаз и выстрелил.

Вассерман:

— От уха до уха пронесся у меня звон, зудение такое, и сразу же стало мне понятно, для чего он записывает в своей книжице все мои сказки. Ай!.. Найгель выронил пистолет и вновь рассмеялся: понравилось ему, что я остался жив, полегчало ему от этого. Но и то развеселило его, что вот, на его глазах произошло нечто удивительное, совершенно необъяснимое: пуля ударила в дверную петлю, рикошетом отскочила от нее и угодила прямо в оконное стекло — разнесла его на мелкие осколки.

3. Незадолго перед кончиной Казика (см. статью Казик, смерть Казика) стало ясно, что надежды, которые возлагали на него мастера искусств, не оправдались, что члены команды «Сыны сердца» не сумели справиться со своим последним заданием и все безнадежно рухнуло. Найгель и Вассерман сидели и беседовали тихими голосами, в которых отчетливо прослеживалась нотка поражения. Они пытались уразуметь, в чем причина неудачи. Вассерман предполагал, что ответ кроется в характере чудес. Найгель удивился:

— Чудес? Что это ты вдруг вспомнил про чудеса?

Вассерман:

— А… Ну что?.. Ведь и ты, герр Найгель… И даже Сыны сердца мои уповали на чудо. Надеялись совершить нечто недоступное… Чрезмерное такое излишество замыслили против природы человека… Ты своим путем, а Сыны сердца — своим. Нового человека задумали создать — и те, и другие. Не удалось это… Не вышло. Не состоялось ни это, ни то, все погибло. Вы делами своими… А, что тратить слова попусту! Ты и сам знаешь, что вы тут натворили. А я, в своей сказке, ну!.. Как обычно… Как всегда то есть. Хотел, чтобы хоть один раз появился в мире хороший, приятный рассказ, как следует подчищенный и подправленный, чтобы тут тебе и басня, и присказка, и мудрая нравоучительная мораль. Преподнести читателю назидательный урок. Эдаким философом мечтал выступить, фу, старый дурак! Для этого ведь требуются талант и особые качества ума и сердца. А я… Где они — великие мои заслуги? Пародия на сочинителя. Насмешка несчастная… Убогая карикатура. Мунин, Зайдман, Хана Цитрин… Права была твоя супруга, герр Найгель: курьез несуразный и более ничего! Прежде, чем я сам, и прежде всех прочих раскусила твоя госпожа мою суть. Чудес испрашивал, невозможное тщился сотворить! Один готовится воспарить в небеса, другая, безобразная старая развалина, пытается овладеть сердцем самого Господа Бога! Пророком Моисеем из блистательной столицы Варшавы возжелал быть. Ан нет, герр Найгель, не осталось более для них надежды, для чудес. Не ожидается чудес ни ради злого умысла, ни ради спасения. Кончились дни милосердия. Из этого теста — из человека, не испечешь чуда. Должен он, небех, ступать по земле осмотрительно и довольствоваться малым, да. Пускай в меру своих слабых сил оберегает и губит свое существо, ближнего пускай возлюбит, как самого себя, и возненавидит, как самого себя, и в этом вся Тора, герр Найгель, вся суть Закона… Жалеть его нужно, человека. Не обретем славы путем немыслимых деяний…