См. статью «Любовь»

— Неужто и вправду в простоте своей веришь ты, герр Найгель, что, если доскажу тебе всю историю жизни Казика до самого ее предела, это вернет тебе сердце твоей супруги? Ведь мы живем теперь не в том мире невинных сказок, как тебе самому известно…

Немец объясняет ему, что это не имеет никакого значения, не сама сказка важна, важен факт, что он способен сочинить сказку, это то, что пробуждает в Кристине веру в возможность воскрешения его прежнего. Снова бросает взгляд на часы и приходит в отчаянье: пять минут осталось! Принимается умолять хоть о какой-нибудь подсказке, о каком угодно намеке:

— Только несколько слов, пожалуйста, пожалуйста! — Глаза его расширяются от напряжения и ужаса. — Основную линию, общее направление сюжета, чтобы я мог рассказать ей завтра хоть что-то! Ты обязан помочь мне, герр Вассерман! Это самый важный день моей жизни, сделай милость!

Писатель, с упрямым выражением лица:

— Уже получил ты сегодня от меня все необходимое тебе для того, чтобы вернуть сердце жены.

— Нет, нет! — Найгель с мрачным видом вертит своей бычьей шеей. Глаза его налиты кровью. — Не могу я рассказывать ей такие вещи! Только не о вашей войне против великой Германии, только не об этом!

— Почему же нет? Ведь это не попадет в руки цензуры.

— Нет, послушай, как ты себе это представляешь? Ты считаешь, что я могу вслух произнести такие вещи? Я не могу! Это будет нарушением присяги… Где же честь немецкого офицера? Предательство это будет!.. Ах!..

— А что с твоей присягой человека? — желает узнать Вассерман. Губы его белеют и волоски в бороде встают дыбом.

— О чем ты говоришь? Какая присяга, Вассерман? Кто присягал?

Еврей ледяным тоном с силой отрубает слова:

— Ответственность (см. статью ответственность)! Выбор (см. статью выбор)! Решение (см. статью решение)!

Найгель:

— Помоги мне, герр Вассерман, помоги мне. Вся моя жизнь, все мое будущее и все мое счастье сейчас в твоих руках! Ведь и у тебя где-то там есть жена и дочь. Ты обязан понять меня.

Лицо Вассермана каменеет, он застывает на месте. Шофер Найгеля деликатно стучит в дверь, Найгель рявкает на него:

— Жди в машине!

Вассерман говорит:

— Послушай, пожалуйста, герр Найгель. Три с половиной луны тому назад — вернее, девяносто девять дней назад — прибыл я сюда в утренний недобрый час, не по собственной воле, как ты знаешь, прибыл. Доставили меня в поезде. С женой моей и доченькой доставили. Спустились мы на перрон, и кинулась моя девочка, стрелой понеслась к притворному бутафорскому буфету вашему, которым заправляет знакомый тебе молодой офицер Хопфлер. Шоколадки, видишь ли, возжелала душа ее. Хотя доктор Бломберг предупреждал, что шоколад вреден для ее зубов, и велел избегать его…

Найгель:

— Ближе к делу, Вассерман! Машина ждет.

— В этом все и дело, герр Найгель. Кроме этого, и нет ничего. Ничего больше и не осталось… Ты как раз стоял там, а в руке твоей этот самый пистолет. Доченька моя добежала до прилавка и протянула ручонку свою к этой фальшивой шоколадке. И вот… Ну что? Так уж получилось… Понимаешь ты? Выстрелил ты в нее. Это и есть главное. И ничего, кроме этого, герр Найгель.

Найгель бледнеет, потом лицо его озаряется на мгновение каким-то неестественным ослепительным пламенем, как будто взорвалась у него в голове какая-то лампа, будто вспышка магния осветила вдруг всю картину. Колени его дрожат. Он опирается рукой на стол.

Вассерман:

— Теперь, Шлеймеле, только теперь начал страшиться меня. Понял, что тут положено на чашу весов.

Да, Найгель понял и тяжко застонал.

— И все это время ты молчал?

— А что я мог сказать?

Немец двумя руками с силой сжимает свои виски. Губы его болезненно кривятся. Потом он подымает лицо — глаза его покраснели и опухли.

— Поверь мне, Вассерман, — произносит он с трудом, — я люблю детей…

Снаружи доносится призыв рычащего автомобиля.

Примечание редакции: Нам до сих пор трудно решить (см. статью решение), какую именно машину предоставить в распоряжение Найгеля: мы колеблемся между черным «хорьхом» с откидным верхом и массивным BMW, гордостью Bayerische Motoren Werke. По правде говоря, редакция склоняется к BMW (см. статью выбор), который действительно символизирует мощь и престиж. Хотя нам лично и не довелось ни разу посидеть в BMW ни в качестве водителя, ни в качестве простого пассажира, но информация, поступающая от производителей в этих роскошных блестящих каталогах, способна вскружить голову даже самому скромному и осторожному редакционному служаке. От одних только описаний и пояснений ты можешь почувствовать, как педаль газа вжимается под твоей ногой и ты под торжествующий (или лучше «величественный»?) визг автомобильных шин срываешься с места и ветром — нет, птицей — несешься!.. Ты больше не жалкий бумагомаратель, ты отчаянный ковбой, припавший к спине дикого благородного скакуна. И все это при наличии самых надежных средств безопасности, гарантированных тебе ответственным (см. статью ответственность) и солидным производителем. Да, редакция выбирает BMW!

Найгель и Вассерман стояли теперь друг против друга. Бороденка Вассермана топорщилась, глаза метали молнии. Он сказал:

— Иди, поезжай к себе домой, герр Найгель, и перескажи своей супруге мой рассказ. Расскажи ей про Отто, и Мунина, и Зайдмана, и Гинцбурга, и про Хану Цитрин, и Паулу, и Фрида, и Казика. Про всех расскажи ей. О сердцах, начертанных мелом на стволах деревьев. И про войну расскажи, не бойся. Сдается мне, что она поймет. Произнеси в полный голос и с сердечной отвагой, что это рассказ зрелых людей. Даже старых. Очень старых. Древних. Более древних, чем любая партия, или церковь, или движение, или даже страна. Расскажи как следует, с толком, не торопясь, потому что это, герр Найгель, моя память, легенда, мой документ, и я требую от тебя, чтобы ты позаботился о нем и был ему верен, как если бы он был нежным младенцем, дитятей, оставленным на твое попечение. Долгие часы поездки перед тобой отсюда и до того мига, как увидишь лицо любимой своей супруги, и за это время, в автомобиле твоем и в поезде, сможешь твердить мой рассказ, как молитву, снова, и снова, и снова. Чтобы пророс он в твоем сердце, чтобы сумел ты завладеть и ее сердцем, чтобы она поверила, что это в самом деле твое сочинение, которое вынашивал втайне от всех, и что все в нем правда, хотя по виду, так сказать, на первый взгляд, как будто нет в нем ничего настоящего.

Найгель был уже возле двери и держал в руке небольшой чемодан. Вассерман с трудом повернул голову и вдруг как будто увеличился в размере: стал большим диким зверем, одиноким, затравленным, но бесстрашно глядящим в дуло ружья охотника.

— И запомни, герр Найгель: есть только один-единственный способ рассказать эту историю как полагается.

— Как? — спрашивает Найгель беззвучно, и Аншел Вассерман так же еле слышно отвечает:

— Верить в нее.

— грош, грошовая философия.

Так определил Вассерман несколько путаные размышления Найгеля, которым тот предавался в последние дни перед отпуском (см. статью отпуск). Было удивительно и даже как-то неловко слушать его — человека простого и, в сущности, лишенного элементарного образования, — когда он начинал вдруг плутать и увязать в нелепых и бессодержательных абстрактных рассуждениях. Вассерман усмотрел в этом как раз дополнительное свидетельство своей близкой победы. В тот период Найгель слишком много говорил о Новой эре, которая наступит вслед за периодом войн и крови, в которых погряз теперь мир. Он даже провел неуклюжую параллель между своим сыном и всем миром (!), заявив:

— Когда мой Карл болеет, болезнь всегда оказывается словно бы трамплином в его развитии. В самом деле, он делает громадный скачок в своих успехах после каждой болезни, и я уверен, Вассерман, что вскоре и германская нация сделает этот скачок.