Радуга тяготения

— Ой, — грит Отто.

Ленитроп оставляет их — всегда приятно видеть, как сходятся молодые люди, — и направляется к фон Гёллю и Нэрришу на кормовом подзоре. Фрау Гнабх порывисто сменила курс на норд-вест. И теперь они идут вдоль берега по исчерченной белым и пахнущей солью Балтике.

— Ну что. Так мы куда направляемся, парни? — хочет знать жовиальный Ленитроп.

Нэрриш уставился.

— Вот это — остров Узедом, — нежно поясняет фон Гёлль. — С одной стороны граничит с Балтийским морем. Кроме того, его ограничивают две реки. Названия их — Свине и Пене. Мы только что были на реке Свине. Мы были в Свинемюнде. Название «Свинемюнде» означает «устье реки Свине».

— Ладно, ладно.

—  Мынаправляемся вокруг острова Узедом к тому месту, что располагается в устье реки Пене.

— Погодите-ка, это, значит, будет называться… постойте… Пенемюнде, правильно?

— Очень хорошо.

— И? — Повисает пауза. — О. О, то самоеПенемюнде.

Нэрриш, как выясняется, раньше там работал. Склонен отчасти кручиниться при мысли, что сейчас Пенемюнде оккупировали русские.

— Там размещалось производство жидкого кислорода, на которое я и сам глаз положил, — Шпрингер тоже не очень доволен, — я хотел основать сеть — мы еще только подбираемся к тому, что в Фолькенроде, в прежнем «Институте Геринга».

— Под Нордхаузеном тоже куча этих ЖК-генераторов, — это Ленитроп старается принести пользу.

— Спасибо. Но там тоже русские, как вы помните. В том-то и загвоздка — если бы все это не было так противно Природе, я бы сказал, что они не ведают, чего хотят. Дороги на Восток днем и ночью запружены русскими грузовиками, набитыми матчастью. Трофеи всевозможны. Но пока никакой ясной схемы, кроме как свинчивай-и-пакуй-домой.

— Черти червивые, — Ленитроп давит умняка, — вы как думаете, они уже нашли этот «S-Gerät»,а, мистер фон Гёлль?

— А, это мило, — сияет Скакун.

— Он из ОСС, — стонет Нэрриш, — говорю вам, его надо чпокнуть.

— «S-Gerät» нынче по £10000, половину вперед. Интересует?

— He-а. Но в Нордхаузене я слыхал, что он у вас уже есть.

— Неверно.

— Герхардт…

— Он чист,Клаус. — Такой взгляд Ленитропу уже доставался — от торговцев машинами, которые сигнализировали своим партнерам: у нас тут натуральный идиот, Леонард, не спугни его, пожалуйста, а? — Мы нарочно запустили эту дезу в Штеттине. Хотелось посмотреть, как отреагирует полковник Чичерин.

— Блядь. Опять этот? Он отреагирует, будьте надежны.

— Вот мы и едем в Пенемюнде это выяснить.

— Ох батюшки. — Ленитроп рассказывает об их стычке в Потсдаме, и что Лиха считала, будто Чичерина Ракетное железо волнует гораздо меньше, нежели плетение комплота против этого оберега Энциана. Если спекулянтам и интересно, виду они не подают.

Беседа смещается на эдакую вялую конспективную похвальбу знакомствами, в которой так любила на исходе дня плавать Ленитропова мама Наллина: Хелен Трент, Стелла Даллас, закулисная жена Мэри Нобль…

— Чичерин — непростой человек. Он как будто… считает Энциана… другой частьюсебя — черным вариантом того, что у Чичеринаже внутри. И ему нужно это… ликвидировать.

НЭРРИШ: Вы считаете, может быть… какая-то политическаяпричина?

ФОН ГЁЛЛЬ (качая головой): Ядаже не знаю, Клаус. С того происшествия в Средней Азии…

НЭРРИШ: Вы имеете в виду…

ФОН ГЁЛЛЬ: Да… Киргизский Свет. Знаете, а смешно — он никогда не хотелсчитаться империалистом…

НЭРРИШ: Никто из нихне хочет. Но эта девушка…

ФОН ГЁЛЛЬ: Малютка Лиха Леттем. Которая думает, что она ведьма.

НЭРРИШ: Но вы и впрямь полагаете, будто она намерена осуществить этот… этот свой план, найти Чичерина?

ФОН ГЁЛЛЬ: Я полагаю… намерены… Они…

НЭРРИШ: Но, Герхардт, она же влюбленав него…

ФОН ГЁЛЛЬ: А он за ней не ухаживал, правда?

НЭРРИШ: Не может быть, что вы намекаете на…

— Слушайте, — лепечет Ленитроп, — что вообще за чертовню вы несете,ребята?

— Паранойя, — укоризненно рявкает Шпрингер (как рявкает публика, если ее оторвать от любимой игры). — Вам не понять.

— Прошу прощенья, мне надо сблевнуть, — классика красного словца среди двоечников из школ шарма, вроде нашего Любезного Ленитропа, и на суше — довольно передовая метода, но только не тут, где Балтика исключает всякую невозможность морской болезни. Шимпы занимаются своим блёвом, сгрудившись под брезентом. Ленитроп вливается в горстку жалких музыкантов и хористок у лееров. Его обучают тонкостям: как не травить против ветра и соразмерять выбросы с тем, когда судно качнет бортом к морю, — фрау Гнабх изъявила надежду, что корабль ей никто не заблюет, с той остекленелой улыбочкой, что возникает у доктора Мабузе, особенно в удачный денек. Фрау теперь слышно из рубки — она ревет свою матросскую песню. — Öööööö,— изрекает Ленитроп за борт.

И вот так их весьма забубенный гешефт куролесит себе вдоль побережья Узедома под дымчатым летним небосводом. На берегу парой мягких ступеней вздымаются зеленые холмы: выше — кряж, густо поросший сосняком и дубравами. Курортные городишки с белыми пляжами и покинутыми причалами разворачиваются по траверзу ревматически медленно. То и дело виднеются вроде бы военные посудины, вероятно — русские патрульные торпедные катера, мертво лежат на воде. Никто не бросит вызов фрау. Солнце то спрячется, то выглянет, и палубы на жесткий миг вспыхивают желтизной вокруг любой тени. Поздний час, когда все тени отброшены вдоль одного азимута, ост-норд-ост, по которому из Пенемюнде в море всегда запускались испытательные ракеты. Точное время по часам, менявшееся весь год, известно как Ракетный Полдень… и звук, что в сей миг должен заполнить собою воздух для верных, сравнится лишь с полуденной сиреной, в которую верит весь город… и кишки резонируют, отверделые каменно…

Еще ничего не видно, а уже чувствуется. Даже если обвиснешь на планшире, щекой прижавшись к просмоленному кранцу, даже со слезами на глазах и океанской зыбью в желудке. Даже нагим и выжженным, каким это место по весне оставили Рокоссовский и его Белорусский фронт. Это лицо. На картах оно — череп или разъеденный профиль, смотрит на юго-запад: заболоченное озерцо вместо глазницы, полостью рта и носа выкушен вход в Пене, под самой электростанцией… рисунок чуток смахивает на карикатуры Вильгельма Буша — некий старый дурень, чтобы шкодливым пацанам было над кем изгаляться. Отсасывать у него из канистр хлебный спирт, царапать огромные неприличности по его площадкам свежезалитого цемента или даже посреди ночи прокрадываться и запускать ракету…

Низенькие выгоревшие строения, пепельные оттиски маскировочных сетей, выжженные на бетоне (пылать им выпадало лишь миг, как шелковой накидке бюргера, — дабы осветить этот прибрежный опистодом, этот инженерский кабинет, полный грузных форм и нейтральных тонов… не вспыхнуло ли оно сигналом и только? не нужно исправлять, ничего увещевательного, не надо выходить ни на какие новые уровни… но кто бы это мог быть, кто глядит так цивильно и мягко поверх модели? все лицо в этих закатных красках хромолитографий, глаза в линзах с черным ободком, которые, подобно вспыхнувшим сетям, видятся сейчас так, будто служили целям камуфляжа не кому иному, а Велосипедисту в Небесах, черному и смертоносному эдвардианскому силуэту на сияющем небесном лоне, сегодняшнему Ракетному Полудню, двум циркулярным взрывам в час пик, в сцене смерти небесного света. Как этот ездок там крутит, неумолимый и безмятежный. В Таро он известен как Дурак, но в Зоне его называют Ловкач. Сейчас 1945-й. Еще рано, пока невинно. Ну, отчасти).

Обугленная беззащитная решетка: что было деревянным, теперь лишь оседает бессильно. В руинах мелькают зеленые человеческие силуэты. Масштаб тут очень путаный. Войска выглядят крупнее, чем следует. Зоосад? тир? Да здесь того и другого помаленьку. Фрау Гнабх принимает бережнее, идет вдоль заболоченной береговой линии средним ходом. Нарастают признаки оккупации: грузовые автопарки, палатки, загон, набитый лошадьми — пегими, гнедыми, белоснежными, кроваво-рыжими. Из зеленых камышей взрываются дикие летние утки, мокрые и проливные — облетают суденышко по корме и спускаются ему в кильватер, где, крякая, покачиваются с двухфутовой амплитудой. Высоко в солнечном свете парит орлан-белохвост. Гладкогубые воронки от бомб и снарядов налиты голубой морской водой. С казарм посносило крыши: позвоночны, трудны и солнцем выбелены кости этих тварей, что, должно быть, некогда держали в себе половину Ион падшей Европы. Но деревья — буки и сосны — опять заращивают те росчисти, что плющились для жилья или контор: сквозь трещины мостовых, повсюду жизнь упрочивается, взрастает зеленое лето 45-го, а на возвышенностях леса по-прежнему густы.