Железная дорога (СИ)

Огромное горе свалилось на Сашу со смертью родных, но оно отвело её от лживости «простых и добрых людей», как мне отрекомендовала подруга семейку Помпон. Интуиция, которая меня почти не подводит (если только речь идёт не обо мне самой), помогла мне не подпасть под своеобразное обаяние Помпонов.

— Вместо ума у этих людей хитрость. Вместо доброты — умение лучиться глазами. — Таков был мой вердикт после пирожкового застолья у Помпоновой мамаши.

— Ты всё усложняешь. Ты, Женя, всегда всё усложняешь. Здесь не нужно ни до чего докапываться и здесь нечего анализировать: они простые люди. Простосердечные. Это не хорошо и не плохо, это так.

Фразу «Ты всё усложняешь» Саша произносила относительно меня с упорной регулярностью. Она перестала так говорить, когда сама переусложнила всё настолько, что едва не привязала себя к чему-то очень страшному.

Но я вернусь к тому, как старая Помпониха захотела жалости от Саши.

— Я осталась совсем одна, Сашенька. Всю жизнь положила на него, на своего единственного сыночка. Трудно мне Вовик достался, вот и дрожала над ним. А теперь он домой зайти боится — Танька сживает его со свету, если он в кои-то веки матери позвонит, не то что ко мне отпустить.

Саша молчала, не понимая, куда клонит эта женщина.

— Ты, Сашенька, одна осталась: отца нет, мать далеко. Тяжело, небось, в одиночку ребёнка поднимать? Знаю, что тяжело — сама так поднимала. Может я когда приду, посижу с мальчиком? Тебе всё полегче будет. Ведь не чужой мне Женечка, внучонком мог бы стать.

И деликатнейшая Саша, для которой всегда было мучительно трудно отказать кому-либо даже в самой неуместной просьбе, ответила «нет».

И правильно. Мадам Помпон не заслуживала ни доверия, ни снисхождения.

— Если бы она по меньшей мере переставила местами части своего выступления: сначала посочувствовала тебе, и уж потом пожаловалась на своё одиночество, можно было бы заподозрить, что в годину испытаний на Помпониху снизошло что-то эдакое. Но в представленном варианте логично предположить следующий ход событий: Танюшка рано или поздно выбрасывает отслужившего свой срок Помпона, он радостно возвращается под мамино крыло, и внучок Женечка автоматически снова превращается в довеска и выродка. — Этот ржавый гвоздь я вбила в сучковатую крышку раздолбанного ящика, на которой криво и косо было нацарапано: «Дабрючёг Понпон и евоная мамажка».

Описывать в деталях день похорон не возьмусь — это был невыносимо тяжёлый день. Сашина мама, которую «скорая» увезла в реанимацию прямо с кладбища. Сама Саша, с мёртвым лицом оседающая возле могилы. Поминки, на которых из самых близких не присутствовал никто — сестра Настя и кто-то ещё из родни находились у матери в больнице, обколотую врачами Сашу увезли к себе тётка с мужем. Сначала скорбное молчание и «не чокаясь!», потом застенчиво оживляясь, а вскоре уже рыбачьи байки — Сашин отец был заядлым рыбаком. Всегда ненавидела этот варварский ритуал! «Не забыть сказать детям, когда повзрослеют, чтобы не вздумали устраивать по мне поминки», — С этим историческим решением я постаралась как можно незаметнее покинуть застолье. Нетрадиционный дизайнер Саша тут же последовал моему примеру.

— Если бы ты знала, Женюра, какое это было для меня испытание — присутствовать на похоронах! После того, как умерла мама — мне тогда и десяти не было — меня на кладбище охватывает жуткая тоска, понимаешь, просто смертельная тоска. — Говорил Саша, выгибая перед собой ладонь.

Выходило, что этот жест не был ни жеманным, ни заёмным. Это был его внутренний жест, и он выдавал давнишнее и тяжёлое напряжение, живущее внутри Саши.

Остатками усталых мозгов я подыскивала оправдание непонятному для меня крену дизайнера: «Страшная душевная травма в детстве, что-то переклинило у него в голове, и никто вовремя не помог. Вот так у нас всегда: сначала оставят ребёнка один на один с невыносимым грузом, а потом, уже взрослого, дружно подвергают остракизму».

Я всегда настороженно относилась к тем, кого называют «голубыми». Единственный представитель этой категории мужчин, с которым я какое-то время имела общие дела, был мне глубоко несимпатичен. Весь томно-надмирный, весь в чём-то норвежском, весь в чём-то испанском , он в ситуациях касающихся денежных вопросов мгновенно превращался в очень просчитанного и жёсткого наглеца.

Бродя по Воронежу в компании с дизайнером, я решила, что пересмотрю отношение к геям. В тяжёлые для моей подруги дни Саша вёл себя как настоящий мужик. Он не только всеми силами своей надломленной души сострадал горю, но и физически делал всё, что полагается делать мужчинам в таких случаях. В отличие от правильно сориентированного Помпона. Признаюсь, что уже скоро область моей толерантности сузилась до маленького кружочка, в котором смог поместиться только один воронежский Саша.

И про хук, а, может быть, апперкот, превосходно тогда у меня получившийся, я рассказывать в подробностях не хочу. Никогда никого я не била, тем более по лицу, никогда не то что боксом не занималась, толком ни одного боя на ринге не видела. Каким образом мне удалось одним ударом правой послать многокилограммового Помпона в нокдаун, не представляю. И вообще ничего такого я совершать не собиралась. Мы мирно шли с Сашей-дизайнером по тихой вечерней улочке. На душе было тяжело. Я думала о том, что скажу подруге завтра, когда она проснётся и обнаружит себя в незнакомом треснутом мире. Назавтра я уезжала — никак не могла задержаться, дети остались в Новосибирске практически без присмотра — и нужно было подыскать слова, которые придали бы Саше мужества. И я знала, что таких слов у меня нет. Навстречу нам шла весело щебечущая парочка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся розовощёким лучистоглазым Помпоном и девушкой Танюшкой, куколкой-блондинкой со вздёрнутым носиком и пухленькими розовыми губками. Эта была одна из тех барышень, которых мужчины обычно принимают за игривых и ласковых котят, не замечая надписи на их выпуклых лобиках: «Я порву любого, кто встанет у меня на пути». Однажды я наблюдала битву титанов: именитого учёного, поддерживаемого трудами, заслугами и связями с самого высока, и нежной блондиночки, всегда готовой всплакнуть и посмеяться, и которую звали «Никак». Победа досталась, разумеется, блондинке.

Я успела увидеть, как полиняла краска Помпоновых щёк, когда мы встретились взглядами. А после того, как Помпон рухнул, слышала неэстетичный визг Танюшки: «Милиция! Убивают!», внезапно прекратившийся после того, как дизайнер Саша что-то тихо сказал ей на ухо. Глупая, конечно, выходка. Но мне полегчало. Назавтра я нашла нужные слова для подруги, мало того, произнося их, чувствовала, что в моих словах есть сила, и она передаётся Саше.

Позже я чувствовала лёгкие уколы совести, вспоминая о Помпоне: ему досталось за двоих, за себя и за того парня — моего Четвёртого. К ЧеЗээМу, отнявшему у меня квартиру и едва не отнявшего Лизочку, вдохновенному творцу множества крупных и мелких моих неприятностей, я к тому времени не испытывала ровно никаких чувств. Он для меня перестал существовать. Я понимала, что сама придумала себе наказание ЧеЗээМом — неизвестно за что, наказание, которое, по моей внутренней догадке, желали бы для меня родители. Другое дело Четвёртый. Этот сеятель доброты меня обманул, прикинувшись простодушным ковбоем с большим, как у телёнка, сердцем. После удачно проведённого в Воронеже раунда остатки моей злости на Четвёртого растворились. Вот тогда-то я и смекнула, что метила кулаком в две «простецкие» физиономии сразу.

Наш поезд почему-то замедлил ход. По тропинке, пролегающей вдоль железнодорожного полотна в том же направлении, что и поезд, шла девчонка лет двенадцати и вела на верёвке козу. Поезд остановился, девочка тоже остановилась и стала вглядываться в окна вагонов. Интересно, что она хочет здесь высмотреть? Красивую городскую жизнь, в которую она мечтает когда-нибудь попасть? Умненькое взволнованное личико, дешёвое платьице. Мы потихоньку тронулись, и на миг приоткрывшаяся чужая жизнь осталась позади.