Сборник рассказов

— Спасибо тебе, бабушка Ванга.

— Пожалуйста, лошара лысая. Ты всё ещё хочешь праздника?

— Уже нет. — Я подошла к зеркалу, и отогнула край полиэтиленовой шапочки. Оттуда тоже повалил дым, и я быстро натянула её обратно по самые брови. — Не поверишь, но я облысела.

— Эка невидаль. — Ирка даже не посочувствовала. — У меня есть прекрасный рыжий парик от костюма обезьянки Чичи. Дать?

— Не дать, а отдать. Это мой парик, и я дала тебе его на один день в девяносто четвёртом году.

— Фу, какая ты мелочная и жадная баба. — Огорчилась Ирка, и кажется, закурила. — У тебя и так дома ненужного хлама как говна за баней. Срань какую-то пожалела для подруги. А я ведь к тебе с праздничным предложением, от которого ты не сможешь отказаться.

— Это почему не смогу? — Я осторожно стягивала с головы шапочку вместе со своими волосами, и уже понимала, что вопрос я сейчас задала очень глупый.

— Потому что твой парик от Чичи у меня дома, и мясо из духовки я вытащила ещё два часа назад. А ещё я знаю, что у тебя щас нет никакого мужика, что ты влупишь в полночь стакан водки, потому что шампанское открывать не умеешь, и попрёшься в одном проститутском платье на улицу, где тебя…

— Не надо. — Я оборвала Ирку и нахмурилась. — Не надо. Я приду сегодня к тебе в гости, сожру твоё сочное мясо, выпью всё шампанское, а потом нанесу тебе травмы тупым предметом за то, что в шестом классе ты мне списать не дала.

Праздничная улица поприветствовала меня китайской петардой в праздничный макияж, с пожеланиями нового счастья от опьянённого радостью и баночным фейхуёвым коктейлем молодого ракетчика.

Праздничная Ирка поприветствовала меня оскорбительным смехом, и ещё более оскорбительным тыканьем наманикюренного пальца в моё измождённое и обугленное лицо:

— Ты хоронила свою сгоревшую живьём буженину, и целовала её в лоб?

— Над мёртвыми смеяться грешно. — Осудила я подругу, и хрипло закашлялась: — Водицы дай испить, ведьма.

— Я тут третьего дня… — Ирка булькала на кухне минералкой, и продолжала меня унижать: — Прямой репортаж по телевизору смотрела. Там усатый милицейский рассказывал о жуликах, которые погорельцами прикидываются, в дверь звонят и водицы просят. А напившись, дают тебе по еблу заранее припасённым кирпичом. И пока ты в корчах на пороге родного дома свои зубы пригоршнями собираешь, выносят из хаты всё столовое серебро и ценные сбережения.

— У тебя нету ценных сбережений. — Буркнула я, и потянулась за стаканом. — И я не жулик.

— У меня три тысячи шестьсот сорок два рубля в старом букваре припрятано, и автограф Вячеслава Малежика! — Ирка оскорбилась. — Есть чем поживиться. Это у тебя как у туриста: хуй да кеды. Хотя, у тебя даже этого минимального набора нет.

— Не порть мне праздник, дочь Рокфеллера. — Я протянула Ирке пустой стакан. — Давай лучше думать, что делать с моей вечерней укладкой. Потому что вечерняя лысина очень слабо подчёркивает мою красоту.

— А что тут думать? — Какаренкова поставила стакан в мойку, и вытерла руки полотенцем. — Напяливай обезьяний парик, и улыбайся гостям. Скажи им, что у нас бал-маскарад. Благо, по гороскопу щас будет год Обезьяны. Обезоружь их с порога. Не дай им шанса осмеять твой наряд. Пиздани им по яйцам, в конце концов!

— Каким гостям?! — Я вжалась в щель между стеной и вешалкой, и накрыла рукой лысину. — Ты про гостей ничего не говорила!

— Да? — Прикинулась валенком Ирка, — забыла, чёрт подери. Щас придут гости. Спрячься.

— Это пусть гости твои прячутся. — Я оскорбилась, и тряхнула останками чёлки. — Даже с лысиной я дьявольски сексуальна, и даже не думай со мной спорить. А когда они придут?

В дверь тут же позвонили.

— Где обезьяний парик? — Я быстро сориентировалась.

— В комоде. В ящике с папиными трусами. Смотри, не перепутай. Я открываю дверь.

Отскочив в спальню Иркиных родителей, я с остервенением порылась в комоде, и нашла кусок какой-то сивой мотни, который в далёком девяносто четвёртом был париком от костюма Чичи. С тех пор он изрядно постарел и сильно сдал. Пропала волшебная мягкость кудрей, исчезли плюшевые уши, и проебалась резинка.

Придерживая сползающий парик рукой, я пошарила по сторонам взглядом, и обнаружила пластмассовый ободок, который напялила поверх свалявшегося ворса, поплевала на ладошку, и смастерила даже какое-то подобие чёлки. Выглядело это, конечно, не очень, но это всяко лучше чем красная плешь. И ещё у меня был козырь: моя дьявольская сексуальность, которая слепит как галогеновая фара. Так что на цвет и качество парика гости внимания не обратят. Я на это очень рассчитывала.

Преисполненная достоинства и сексуальности, вихляющей походкой, я вышла в прихожую и пнула под зад одного из разувающихся мужиков, которых было двое:

— Здравствуйте. Меня зовут Лидия. Я похотливая обезьянка, символ Нового Года. Представьтесь.

— Владимир. — Сказал один гость, и пошарил по мне взглядом, явно оценивая свои шансы на новогоднюю еблю. — Люблю похотливых животных.

— А я Михаил. — Грустно подал голос второй гость, и пошарил взглядом по своему другу, явно осознавая, что шансов на новогоднюю еблю у Вовы полюбому больше.

— А я Обезьянка. — Завершила я фазу знакомства, и повернулась к Ирке.

Та стояла, прислонившись к стене, и не моргая смотрела на меня. На её губах почему-то пузырилась пена.

— Чо ты на меня смотришь как проктолог на грязную жопу? Что не так? — Я наклонилась к Ирке, и стала оттеснять её к кухне, подозревая, что мне сейчас скажут что-то неприятное. А возможно, даже отпиздят. И будет лучше, если гости этого не услышат и не увидят.

— Твоя голова. — Пробулькала Ирка, и затащила меня на кухню. — Что у тебя на башке, мартышка педикулёзная?! Ты где это взяла?

Я посмотрела на своё отражение в кастрюльном боку, и поправила чёлку:

— Не нарывайся, жаба. Скажи спасибо, что я тебе щас в лицо не вцепилась, за то, что ты мой парик не сберегла. Как можно было так его усрать за десять лет?! Куда проебались уши? Где резинка? И почему от него воняет мокрой псиной?

— Потому что это не парик. — Ирка побагровела. — Это собачья шерсть. Папа в том году на улице пизданулся и копчик ушиб. Мать ему шерсти собачьей надрала где-то, и к жопе папиной привязывала. Нет, это ж надо быть такой дурой, чтобы попутать обезьяний парик с жопной шерстью!

— А где же парик? — Слабо пискнула я, ощущая тошноту, и чувствую всей плешью тепло папиной жопы.

— Значит, проебался! — Рявкнула Ирка. — Раз в папиных трусах больше ничего волосатого ты не нашла! А теперь вот ходи в пёсьей мотне весь Новый Год. Пожалей Вовика и Мишу!

На Вовика и Мишу мне было ровным счётом похуй, потому что я вдруг поняла, что вижу свой лоб. Не в кастрюльном отражении, а прям так, подняв заслезившиеся вдруг глаза.

— Какаренкова! — Я ощупала свой лоб и взвыла. — У меня ж аллергия на собак! Я опухаю! Дай мне лекарств!

— Не хватало бабке горя, блять… — Ирка содрала с меня жопную нашлёпку вместе с ободком и остатками моих волос. — Нету у меня никаких лекарств! Ты ж мою мать знаешь: она химии не признаёт. Только лопух, подорожник и клизму. И собачью шерсть. Дать тебе клизму?

— Нахуй мне твоя клизма?! — Я была близка к истерике. — Сбегай в аптеку! Купи мне супрастина! У меня ж щас всю башку разнесёт как у гидроцефала!

— Какой супрастин?! — Ирка тоже перешла на крик: — До Нового года полчаса! И столько же до ближайшей аптеки! Бери лопух и клизму!

Я заплакала, и села на пол, обхватив руками увеличивающуюся в размерах голову.

— Ну, ты чего, ты чего? — Ирка села рядом, и несмело погладила меня по плечу. — Не плачь, не надо. Ты ж у нас ого-го! У тебя ж сексуальность! Да ты только глянь, какая у тебя охуительная жопа! Всем жопам жопа! Кто на твоё лицо-то смотреть будет? К тому ж, эти двое щас ёбнут двести фронтовых, и им вообще на всё похуй будет. Они психически крепкие ребята. Машку Зайцеву знаешь? Ну, ту, одноглазую из третьего подъезда, которая вечно с резиновой капой во рту ходит, потому что ей постоянно челюсть ломают — так вот: они её ебали. Оба. Днём. При свете. А ты даже сейчас гораздо красивее Машки.