Сборник рассказов

Неяркий свет осветил совершенно незнакомое жирное ебло, и я заорала, выронив зажигалки. В темноте заругались матом:

— Блять! Где Ленка?!

— Какая Ленка?

— Фокина! Из семнадцатого дома!

— А я ебу, где твоя Ленка и семнадцатый дом! Я Лида, сестра Боряна! Где Вова с сисями, тварь?!

— Какой Вова с сисями? Где Ленка?!

В общем, через пять минут мы подружились. Жирное ебло звали Толиком, и он, в принципе, тоже был ничего такой. Ненамного хуже Вовы. Особенно после того как убрал хуй обратно.

— Так, получается, ты свою Ленку проебал у гардероба? — Я смеялась, и дружески пихала Толика в бок.

— А ты своего Вову где просрала? — Басисто хохотал Толик. — Ничо хоть мужик-то был?

— Не успела рассмотреть. — Призналась я, и доверчиво прижалась к Толику. — Ты ведь отведёшь меня домой к Боряну?

Брата мы обнаружили возле подъезда. Он был зол, и ел сырые сосиски из сопливой вакуумной упаковки. Из окон на пятом этаже неслось знакомое «Путана, путана, путана!»

— Припёрлась! — Заругался Борян, — я весь район на уши поставил, её тут с фонарями ищут, а она хуй знает с кем шляется! Ты где его подцепила, гейша копеечная?

— С предателями не разговариваю. — Я насупилась и попробовала прошмыгнуть в подъезд.

— Куда? — Брат цепко ухватил меня за воротник ворованной шубы. — Я тут битый час стою мёрзну, домой пойти не могу — мне ж твой батя яйца оторвёт, если без тебя вернусь, вон, добрые люди сосисок мне из окна пульнули, а она ебало сплющила — и чешет! Чибиса кто забирать будет, а?

— Да пошёл бы он нахуй, твой Чибис. — Откровенно призналась я. — Нехуй нажираться в синюю сливу, если знаешь, что за твоей сракой охотится пидорас. Я чо, страховая компания что ли? Хрен ли я должна заботится о чибисовой жопе?! Я вообще завтра домой уеду, и ещё лет двадцать тут не появлюсь. Мне твой Чибис похуй совершенно. Пусти меня домой, друг всех пидорасов!

Я оттолкнула брата, и беспрепятственно проникла в подъезд.

При моём появлении в квартире оборвалась звонкая песня тёти, и тревожный сон моего папы. Меня пытались допросить на предмет местонахождения брата Боряна, и поругать на предмет ночного шляния в пятницу по неосвещённой местности, но я жалобно хрюкнула и уснула.

Утро было тяжёлым. Рядом, забывшись тревожным сном, спал брат Борян, сжимая в кулаке огрызок сосиски. Судя по всему, его мучили кошмары.

А меня мучила совесть.

Я встала и пошлёпала на кухню, где обнаружила задумчивого папу.

— Папа, — я села с ним рядом, — у меня есть стойкое чувство, что нам пора ехать домой.

— А у меня есть стойкое чувство, что я вчера пил с пидорасом. — Папа поморщился. — Необъяснимое такое стойкое чувство, которое сильно обостряется при воспоминаниях о вчерашнем уроде в сеточке. Тебе он не показался странным?

Тётю свою я любила. Даже несмотря на «Путану» и жадность до денег. И вламывать её папе было нельзя.

— Никаких пидорасов не было. — Я врала папе прямо в ясные глаза. — Твоя сестра никогда не пригласила бы в дом пидора, даже если у него бабла как у этого Кузьмы. Поехали домой, пап.

… Через два дня мне позвонил Борян и скорбно сказал:

— Мы потеряли Чибиса. Навсегда. Сегодня я его видел. На нём была новая куртка и виноватое ебло. На куртке небрежно висел ценник, а на ебле — глаза человека, познавшего хуй Кузьмы. Я видел цифру на ценнике, и немужскую печаль в его глазах. А виновата в этом ты, Лида. Я кончил.

Трубка запищала короткими гудками, а я заплакала.

Ночами мне снился Кузьма в красном кружевном корсете, и Чибис в трусиках-недельке с надписью Monday. Кузьма растягивал в дьявольской улыбке ярко накрашенный рот, и хлестал Чибиса по щекам кружкой Эсмарха. Чибис смотрел прямо на меня, и в ушах стоял его отчаянный крик: «За что-о-о-о, Лида-а-а-а?!»

Я просыпалась в холодному поту и слезах.

Так прошло страшных семь лет. А потом я встретила Чибиса в Москве.

Он меня подвёз до метро на новенькой Тойоте, похвалился свежим маникюром, и отругал за немодный парфюм. Куртка у него тоже была ничего такая. Без ценника, правда.

Груз вины с меня сразу с грохотом свалился, и с тех пор я вижу в кошмарах только зайчика Шнуфеля. Красные корсеты и клизмы навсегда покинули мои сны.

И зря брат Борян на меня обижается.

Я ж его пацану путёвку в жизнь дала.

Сухое дерево

08-11-2010

Агриппине Григорьевне Кустанаевой было восемьдесят пять лет. Про таких как она, в народе говорят: «Сухое дерево долго скрипит». Всех радостей в её жизни было — походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна.

Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой.

Мишка, правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о содеянном тоненьким визгом.

Тогда баба Граня, опираясь сухими, узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь.

В коридоре было темно, а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в шестидесятые годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка, бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что беспокоило бабу Граню — это то, чтоб запас резинки не иссяк.

Пенсию ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов, лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца.

Поправив резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу. Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь.

Она прошла мимо жёлтого дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по подоконнику…

Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла — об этом никто не знал.

Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в сорок лет. А через год началась война.

Похоронка пришла уже в августе сорок первого, и легла в ящик старого комода рядом с тремя письмами от мужа, подписанными «Всегда твой, муж Иван» и его фотокарточкой.

Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле заметными на морщинистом лице бескровными губами: «Господи, Иисусе Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?»

Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти.

Она пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за немытым окном.

Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла. И тогда она надевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую табуретку, и выходила на улицу.

Там она садилась возле подъезда, и угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости, и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и твердокаменные бананы в кусты.