Голубой бриллиант (Сборник)

смешно перефразировала вслух:

472

- Умный друг лучше глупых двух. Больше месяца, почти

половину лета я провела у наших родственников - папины

братья - в Нижнем. Впрочем, в самом городе я жила всего

несколько дней. Меня отравляла только мысль о том, что

здесь правит бал ельцинский выскочка, местечковый еврейчик

Борис Немцов, самовлюбленный временщик, которому в виде

дани отдан во владение старинный русский град. И сюда, как

на мед, слетаются сионистские шершни и осы, разные

"новаторы-реформаторы" Явлинские, соплеменники Немцова.

И даже Маргаритка Тэтчер в порядке поддержки губернатора-

выскочки соизволила осчастливить своим присутствием

Немцовск Бор. Умеют они своих выдвигать, поддерживать и

возвеличивать. Осмотрела город, - памятники Горькому и

Чкалову пока стоят нетронутыми, хотя и мутят глаза немцовам.

Они бы не прочь заменить Чкалова Свердловым (тоже

земляк), ну а Горького Бабелем или Эренбургом.

Из Нижнего я перебралась в село на берегу Волги и

месяц жила у дяди. Купалась, загорала и скучала. Скучала не

по Твери, не по дому. Скучала по Москве, которая со

студенческих лет покорила меня, наверно, на всю жизнь. Даже

сейчас, когда за последние ельцинские годы, она сильно

изменилась в худшую сторону, я не перестаю ее любить. О, как

я понимаю чеховских трех сестер, вопиющих: "В Москву! В

Москву!" Как близок мне их журавлиный клик! Тверь я не

люблю. С древних времен она была помечена лакейством и

предательством. Ее князья переходили на сторону врагов

Москвы. Да что история. И в наше омерзительное время Тверь

поставляла в Москву ельциноидам самых подлых и лакейских

своих демократов. В девяносто третьем, когда Ельцин

расстреливал у телецентра безоружных людей, этим крысиным

гнездом, телецентром, руководил тверской демократ-

большевик Брагин. Он даже собирался взорвать Останкинскую

телебашню, если бы патриотам удалось захватить телецентр.

Такова звериная сущность поклонников и носителей "нового

мышления": один - авиатор Шапошников готов был бомбить

Кремль, если б там оказались патриоты, другой взорвать

телебашню. Им, лишенным совести, чести и вообще

элементарной морали наплевать на исторические памятники,

созданные гением народа. Им бы только сохранить свои

привилегии, набить брюхо и хапать, хапать.

После Нижнего, дома, в Твери, я еще острей, чем на

волжском пляже, почувствовала настойчивый зов Москвы. И не

просто города - зов друга. Лукич так и сказал, прощаясь: "Мы

473

друзья?" А в ответ я выпалила какую-то чушь. Я много думала

о нем, естественно, как о друге. Ни о чем другом и мысли не

было, учитывая наш возрастной барьер, который даже

теоретически казался непреодолимым. Свой тридцать первый

день рождения я не стала отмечать и уехала в Москву.

Хотелось побродить по знакомым и милым сердцу местам,

навестить университетских однокурсниц. Но мысли мои все

время возвращались к Лукичу. О встрече с ним на теплоходе я

рассказывала своей подруге Лиде, та заподозрила меня

совсем в несуразном, заметив: "А ты не влюбилась, девочка?

Личико твое горит и глазки сверкают, как майское солнышко". Я

беспечно рассмеялась: какая уж тут любовь? Дружба, и то -

куда ни шло. На всякий случай я взяла с собой его визитную

карточку, показав Лиде, похвасталась. "Будешь звонить?" -

спросила она. "Не знаю", - с деланным безразличием ответила

я, хотя и собиралась звонить. "А чего - позвони", - советовала

Лида. "А что я ему скажу? Здравствуйте, я ваша тетя? Так?"

"Зачем тетя? Скажи: я ваша внучка", - пошутила Лида, и мы

обе рассмеялись. "Звони, звони", - подталкивала подруга, - она

сгорала от любопытства. И я позвонила. Он сам взял трубку.

- Слушаю внимательно, - прозвучал бодрый, даже

приподнятый голос. Его, Лукича, голос. Я от волнения не знала

что сказать, первого слова не могла найти. Получилась

заминка. И он повторил: - Я вас внимательно слушаю,

говорите.

- Егор Лукич, здравствуйте, - преодолев робость, сказала

я. - Это ваша теплоходная спутница. Лариса.

- Лариса? - воскликнул он. - Как я рад. Я думал о вас и

даже намеривался звонить в Тверь, да все не решался. Вы где

сейчас, откуда звоните?

- Я в Москве, у подруги, - сказала я, подавляя в себе

подступившую радость.

- Так приезжайте сейчас ко мне, продолжим наши

беседы, как договорились.

- Я не помню, что б мы договаривались, но почему-то

спросила:

- Прямо сейчас?

- А чего ждать? Прямо сейчас и приезжайте. Адрес мой у

вас есть?

- Да, я знаю. Тот, что в визитке?

- Тот самый. Скажите пожалуйста, вы что пьете?

Этот неожиданный вопрос обескуражил меня, опрокинул.

Я не знала, как его понимать. Что я пью? Ну конечно же речь

474

шла не о чае или кофе, не о квасе или пепси. Наверно, и он

понял мою растерянность, уточнил:

- Вино, коньяк, водку?

- Да я вообще... Наверно, вино, - сказала неуверенно.

- Ну хорошо, разберемся, - быстро поправился он.

Провожая меня, Лида напутствовала: "Ты там смотри, никаких

водок-коньяков. Только вино, да и то, в меру".

У Лукича трехкомнатная квартира в хорошем доме. Он

был один. Несмотря на холостятство, квартира была прибрана.

Возможно, навел порядок перед моим приходом. Встретил

меня дружеской улыбкой, как и после исполнения мной на

теплоходе романса "Не уходи" поцеловал руку. Но, как я

заметила, это был уже другой, более страстный и нежный

поцелуй. Загорелый, одетый в серую, с короткими рукавами

рубаху и кремового цвета брюки, он выглядел возбужденным и

слегка суетливым. Расстегнутый ворот рубахи обнажал

бронзовую шею, и весь его облик напоминал того,

"теплоходского" Лукича, словно мы с ним встречались вчера.

Он провел меня в просторную гостиную с диваном, двумя

креслами с высокими спинками обитыми зеленым материалом

и деревянными подлокотниками, низким квадратным столом,

на котором стояли бутылки и холодные закуски. Всю торцовую

стену занимал большой живописный портрет Лукича в

скромной раме. Он сразу бросался в глаза и привлекал

внимание каким-то колдовским, пронизывающим душу

взглядом портретируемого. Он казался живым,

проницательным, знающим какую-то тайну, но не желающим

открыть ее. Он приковывал к себе, как будто что-то обещая. В

синих чистых глазах искрились тихие огоньки иронии.

- Это меня Игорь Ююкин изобразил, - пояснил Лукич. Он

стоял за моей спиной, и я чувствовала его дыхание. - Ну, что

вы скажете? - спросил он, чуть-чуть дотронувшись моего

плеча. Я обернулась и взгляды наши встретились.

- Я не ожидала, что Ююкин такой большой мастер, - не

скрывая своего искреннего восхищения, ответила я. - А на вид

он мне показался несколько легкомысленным.

- А вы не ошиблись: легкомыслия в нем предостаточно,

а глаз меткий и руки золотые.

Стены увешаны фотографиями: Лукич в роли Егора

Булычева, он же с ветераном МХАТа народным артистом

Ершовым - неповторимым Сатиным, двое военных.

- Это мои пограничники, - пояснил Лукич: - Сын Василий

и внук Артем, курсант Высшего училища погранвойск.

475

Был тут и портрет Лукича, выполненный углем. Я

обратила внимание, что среди фотографий нет женских.

Спросила: почему?

- Очевидно, не было достойных, - с мягкой улыбкой

ответил он. - Впрочем, была одна, - признался он, - но от нее

остался только вот этот маленький гвоздик. По возвращении из