Можете звать меня Татьяной

Ирина приняла эстафету от дочери, как в этой семье повелось. Поначалу она видела только прошлое, о котором никому, даже дочери, не поведала. Видела мать Владимира Ильича Ленина, фрейлину при дворе женолюбивого императора Александра Второго и его любовницу. Узнала, что ее, беременную, выдали за симбирского дворянчика-гомосексуалиста Илью Ульянова, коего тотчас возвысили. Ирине пригрезилось, будто государь император Александр Третий посетил в равелине приговоренного к смерти брата своего Александра Ульянова. Еще того хуже: будто чиновник Илья Ульянов изнасиловал отрока Владимира Ульянова. Выходило, что кровавая русская революция – трагедия семейная. О, где ты, новый Шекспир! приди, опиши.

Опять потянулись к Ирине женщины с вечными женскими заботами. Но теперь дело стало серьезнее. Ирина видела притаившиеся опухоли, даже по фотографиям. Женщины несли мятые деньги – Ирина их складывала в чулок, после клала в сберкассу. Всё завещала обожаемой обидчице своей Елене – и деньги, и кооперативный пай. Позднее, приватизировав квартиру, завещала ее той же Елене. А неблагодарная к матери даже не заглядывала. Непостижимы тайны любви, и материнской тоже. Служи – не выслужишь. Лишь даром можно получить. Кликуша о себе самой никогда не знает. В печени у Ирины капсула, там зреет ОН. К врачам Ирина никогда не ходит. Говорит: хочу помереть, как помирают деревенские старухи. Не на операционном столе.

Сейчас Ирина плывет от Татьяниного речного вокзала по каналу Москва-Волга в Кострому к Анне. У Ирины хорошая отдельная каюта с окном прямо на воду. Ирине семьдесят, Анне сорок пять. Анна рано схоронила мужа, рано выдала замуж единственную дочь Марину. Только что у Марины родился сын Игорь, Иринин правнук. Ныне отпущаеши раба твоего по обету твоему? нет, еще не пришло время. Вот уж выплывают из канала на простор речной волны. Июнь, день долог. Из рождений и смертей состоит наша жизнь, промежуток краток. Окно каюты открыто, и брызги достают до Ирининого лба – смывают мысли о бренности. Еще солнце к закату не клонится, еще весел луч на полу каюты. Осиянные берега проплывают мимо. Какая ты, Волга, сильная. Символ, а не река. Сколько в тебе небесных дождей, сколько талых снегов. Сколько холодных ключей, сколько малых ручьев. Ты собираешь дань с бескрайней русской равнины. Ирина выходит на верхнюю палубу – и видит сплошные водохранилища. Реки как таковой нет. Только в ее воспоминаньях.

Десятилетние Петр-Павел в это время катаются на велосипедах в парке возле речного вокзала. Дубровка, неровные дорожки, влажный ветерок. Павел останавливается, Петр подъезжает к нему: «Что?» - «Знаешь, я увидел бабушку. Она сидит в шезлонге на верхней палубе и смотрит на воду». – «Да что ты, теплоход уж давно ушел». – «Я видел. Первый раз со мной такое». – «Ладно, верю. Только никому не рассказывай. Отправят в психушку, чего доброго». Дружно едут дальше. Солнце садится, играет на спицах велосипедов. Еще один ясновидец. Ну и семейка. Просто оторопь берет.

Ирина пытается под Костромою найти Островки. Но на их месте теперь военный аэродром. – была довольно большая равнина. Удобно. Ирина ходит по окрестным деревням. Кто-то из стариков помнит «простых господ» Зёрновых. В Костроме Ирина забредает в краеведческий музей. Здесь целый стенд посвящен ее деду – историку Зёрнову. Ирина разглядывает пожелтевшую фотографию дедова кабинета в имении Островцовых. По деревням сохранились семьи с фамилией Островцовы. Так записывали отпускаемых на оброк мастеров по печному или какому иному делу. Ирине ясно видятся сумрачные аллеи уничтоженного парка. Вон бабушка Марья Степановна идет с рукодельной корзинкой посидеть на любимой скамье – там открывается взору равнина до горизонта. Земля Островцовых. Аэродром.

В деревне Лыково осталась церковь. Ирина идет к ней. Подходит ближе – креста нет. Склад. Входит в церковь. Старуха-приемщица ее впускает. Тут ссыпаны остатки прелой прошлогодней картошки, стоят весы. Пахнет затхлым. «Господи, неужто зёрновская барышня? А я из крестьян господ Островцовых, Марья Лыкова, ваша ровесница буду. Бабушки вашей крестница». Фреска, изображающая страшный суд, снизу подгнила, облупилась. Всё равно страшно. «Нету усадьбы, барышня. Разобрали дом, выкорчевали сад. Вона какие там самолеты стоят Бонбондировщики». – «Марья, я уж не барышня, а вдова. У меня правнук в Костроме родился, Иорь». – «Ну, с богом, с богом. Там и крестите. Тут церквей не осталось, сами изволите видеть».

Крестить Игоря Анна не захотела. «Нет сейчас в этом смысла. Сами молодые не венчаны. Только лишние деньги. Ты вот была венчана, а была ли счастлива?» - «Молчи, Анна. на. Не вороши прошлого. Тебя и Олечку покойную крестила, а Елену с Татьяной нет. Тогда к церкви и подойти-то боялись. Времена такие были». – «Небось, как война началась, живо спохватились. Еще опомнятся. Я как в воду гляжу. И Елена пойдет креститься, и Татьяна. Взрослые люди будут босыми ногами в тазике стоять, а батюшка их макушку поливать и спрашивать, отрекаешься ли сатаны». – «Ну, Анна, у нас у всех в крови – видеть прошлое и будущее. Не знаю. хорошо ли это. Но что есть, то есть».

Ирина задумалась над кроваткой спящего правнука. Ей ясно видится: юность его придется на бурные времена. Немножко не доносить ему обязательного пионерского галстука до столь же непременного сейчас комсомольского билета. Всё это канет в лету. Несказанно прекрасная страна распадется. Ирина так мало вкусила от ее красоты. Будем голодать, при своем-то богатстве, и принимать подачки. Станем на всё соглашаться, ибо спорить не хватит сил. Yes, yes. Мир будет радоваться, всё русское войдет в моду. Но не надолго – скоро покажут зубы. А до того – краткая эйфория. Вспомнят запретных поэтов, вытащат курам на смех обломки дворянских семей. Займутся домом Романовых, Колчаком и Деникиным. После вылезут толстосумы. Заполонят, испохабят что только возможно. Деньги уйдут в чужеземные банки, а правнук Игорь уедет в Америку. Америка переманит умы, бо своего не хватает. Будет печатать деньги, править без милосердия и посмеется всласть. Власть.

Ирина взбирается по обомшелой лестнице на лыковскую колокольню. Отсюда военный аэродром виден как на ладони. Недосмотр начальства. Вот и ракеты. Какие там бонбондировщики. Подымай выше. Вдруг всё исчезло. Парк, белый дом, увитый плющом. Теннисная площадка. Девушки в длинных юбках, блузках с широкими рукавами держат ракетки. Мяч полетел. Летит через поле, стукнулся в стенку лыковской церкви. Марья снизу зовет: «Барышня, вы спускайтесь. Не дай бог увидит кто в позорную трубу, целое дело затеет». И наважденье кончилось. Только ракеты, ракеты на устрашенье свету.

Ирина спустилась вниз. держась за стенку. Марья сидела скрючившись и тихонько постанывала. «Что, Марьюшка?» - «Да поясница, барышня. Жить не дает, проклятая». – «Конечно, в этакой сырости». Ирина приложила обе ладони к Марьиной пояснице. Христос с потолка строго смотрел на Иринино дерзанье. Марья встала. «Прошло, барышня. Разогнулась, и как не бывало». Сделала несколько шагов по осклизлому полу. «Чудеса, барышня. Ну, если с молитвою…» Оглядела картофельную мерзость и сказала торжественно: «Пора закрывать храм». Заперли ржавым ключом. «Пойдемте, барышня, к нам в Лыково. Бабушка ваша, бывало, всё по избам ходила. Помянем ее. Пусть ей земля будет пухом».

Лыково еще держалось. Многих переселили в центральную усадьбу совхоза, однако старики не сдавались. Купили пустые развалюшки и горожане. Без оформленья, на честном слове. Но Ирина уж знала: узаконят эту покупку. Так Марью и уверила. Сердце щемило, как взглянешь на крепкие бревенчатые срубы, видавшие Ирину девчонкой. Палисадники с мальвами и золотыми шарами, некрашеные колья заборов. Обязательная рябинка у калитки, а крыльцо… «Осторожно, барышня, тут доски на ладан дышат». Ирина присела за стол, потемневшая иконка на вышитом полотенце смотрела ей в спину. Марья пошла в огород за редискою, а пришла с соседом Степаном. Еле притащился на подламывающихся ногах. «Тоже бабушки вашей крестник. Сделайте милость, барышня, наложите руки». Ирина оглянулась на икону, глубоко вздохнула и прижала ладони к стариковским коленям. Дед дрыгнул одной ногой, потом другой. Прошелся по избе молодецким шагом. «Даже не верится. Точно новенькие». – «Ну, Степан, садись за стол помянуть твою крестную». Степан легко сел на скрипучую лавку. А в дверь уж заглядывала еще одна Марья. Несла крынку молока и жесткие пряники из сельпо. Посадили и ее. Про свою болезнь она обещала сказать после. Когда сидели в палисаднике, шепотом призналась: мается животом. Ирина перекрестила лоб, больше для присутствующих, и огладила Марьин живот. «Прошло, барышня, ей-богу унялось!»