Новые крылья

Пил чай с мамой и Таней. Таня, наконец, решила заниматься с О.И. рисунком. Я почему-то не в восторге от этой затеи, но думаю, занятия Т. не повредят. После чаю поехал-таки нанимать полотеров. Потом к Вольтеру. Он тоже с головной болью и вид имел довольно кислый. Вчерашние гости разошлись уже под утро, играли. В. отправил меня с поручениями, и я целый день катался по городу. Это меня исцелило. На улице мрачно, но не так холодно, и уже пахнет весной.

Таня ушла рисовать к О.И. Я съел холодный обед и пошел за ней. О.И., как всегда, весела и приветлива. Очень увлечена своей идеей сделать из Т. художницу. Они совсем уже подружились, даже делают заговорщические лица и намекают друг другу о чем-то им одним понятном. Пожалуй, для Тани такая подруга, как О.И. подходит больше, чем девочки из гимназии. О.И. играла для нас на фортепьяно и пела. Мы с Т. даже подпевали ей немного. Было весело. От моих утренних страданий не осталось и следа. Только М.А. меня, все же, беспокоит.

Чужие руки держат Вашу руку.

Чужим глазам открыт Ваш нежный взгляд.

Я не хочу терпеть такую муку.

А, все же, сам в себя пускаю яд.

Воображение мое меня тревожит.

И снова снится, что в чужой руке рука.

Вы с каждым днем все ближе и дороже,

Но ревность тяжела мне и горька.

Показать ему или нет? Знает ли он, что я ревную? Нужно ли ему это знать?

1 апреля 1910 года (четверг)

Всё те же хлопоты целый день.

В пятом часу заехал к О.И., думая, что Т. у нее. Но сестры у О.И. не было. Она была одна. Угощала меня мочеными яблоками, говорила: «Кушайте, мой сладкий, вы так прелестно кушаете». От чего я смущался, краснел и чуть не подавился яблоком. Это, разумеется, О.И. развеселило. Она принялась гладить меня по голове, а потом села ко мне на колени, поцеловала в губы. Как просто это все вышло. Духи, другие, не жасмин, душные и сладкие ударили мне в голову. Какая она везде мягкая! Я испытал непреодолимое влечение и отвращение совсем немного. Сидя на маленьком диванчике, курили папиросы. Я слушал, как она рассказывала свое детство, и думал о М.А.

Всякий скажет, какую следует считать настоящей из этих двух любовей, и, верно, всякий ошибется.

2 апреля 1910 года (пятница)

Возил Вольтера осматривать помещение. А.Г. в восторге. Скоро начнем перевозить картины. По пути заехали в типографию. Там пришлось устроить небольшой скандал, но думаю, с афишами тоже разрешится благополучно. Потом я поехал с другими поручениями, а Вольт. домой.

Приехав к В. уже к обеду, обнаружил у него М.А. Я немного дулся и отворачивался. В. Оставил нас вдвоем. М.А. хотел объясниться, но я делал вид, что не понимаю его. В конце концов, он тоже делает вид, что не догадывается, почему я сержусь. А, если уж и правда, ему невдомек, то каким же нужно быть нечутким и бессердечным. Крутить роман с Правосудовым при мне, а после, как ни в чем не бывало, у меня же требовать объяснений. Неслыханно! Невозможно. Я бросил М.А. в столовой и ушел к Вольт. в кабинет. Вольт. посмотрел вопросительно, но ничего не сказал. Я стал отчитываться ему по дневным поручениям. Пришел М.А. и молча сел на диван. Бедный милый Вольтер промямлил что-то про желудочные капли и ушел теперь уж из собственного кабинета. Тут я не удержался и стал высказываться раздраженно в том духе, что не желаю никаких объяснений с человеком, для которого любовь и верность – пустые звуки, который ищет лишь плотских утех. И много еще наговорил подобного. Но Правосудова не упомянул ни разу. Я видел, что на него мои слова действуют ошеломляюще, но удержать себя не мог. Наговорив обидных упреков, я вышел из кабинета. Вольтер курил в гостиной. Я сел на стул и закрыл лицо руками. А.Г. подошел и стал гладить меня по голове мягкой теплой рукой, и говорить слова немного бессмысленные, но утешительные. Потом оказалось, что М.А. ушел, ни с кем не попрощавшись. У меня сжалось сердце. Что же это? Конец? Доброму А.Г. что остается? Только бормотать утешения. Разве имел я право с ним так говорить? Все кончено. Нет! Ничего теперь не исправить.

Таня дома. Рисует.

Мне сделалось так тоскливо и муторно на душе. Не вполне отдавая себе отчет, я оделся и отправился к Ольге. Она как всегда приветливая, ароматная и мягкая. Поила меня коньяком и ласкала. Очень хотелось пожаловаться ей, спросить совета, как быть теперь с М.А. Но я промолчал.

3 апреля 1910 года (суббота)

Утром Ольга не хотела отпускать меня, пока я не выпью с ней кофию. А я торопился скорее домой, успокоить своих. Несвежее белье и нечистая совесть, на душе тяжело. Противно. Дома большого переполоха не было. Но мама, все же, ночью не спала. Таня улыбается, она догадалась, что я остался ночевать у Ольги. Ей кажется, что я должен быть счастлив.

Заезжал в мастерскую к Супунову, проследить, как упаковывают картины. Потом к Окуневу и к Вольт. Будто между прочим, Вольт. сказал, что ему телефонировал М.А., но я ничего не ответил. Как мне быть? Вечером сидел дома. Старался заниматься, но теперь уже мне не до французского, так болит душа.

Кто на кого теперь обиделся?

Я сделал больно или мне?

А только целый день не видеться

В обиде тяжело вдвойне.

Моим поступкам нет названия.

И ваши тоже хороши.

Но разве стало расставание

Лекарством для больной души?

Кто должен попросить прощения?

Кто первым подойдет без слов?

Для сладостного возвращения

Я, право же, на все готов.

Отослать ему свое стихотворение? Оно нехорошо, возможно, но, все же, лучше тяжелых нудных объяснений. И потом, ему всегда приятно было получать от меня стихи, пусть и несовершенные.

4 апреля 1910 года (воскресенье)

В ответ на свое стихотворение получил записку: «Приезжайте ради бога! Как можно скорее. Д». Счастье мое невозможно выразить словами! М.А. встретил меня легко и весело. Не было меж нами никаких объяснений. К чему они? Только всё портят. Целовались, пили чай. М.А. читал мне свои дневники. Теперь я лучше понимаю его.

5 апреля 1910 года (понедельник)

Всё хорошо!

6 апреля 1910 года (вторник)

Те же хлопоты целый день.

Таня принесла записку от Ольги – хочет меня видеть. Пошел. У нее сидели художники и среди них Правосудов. Боже правый! И здесь он. Я с ними ненадолго задержался. Вечером лежа в постели, старательно разбирал французский роман, который дал мне Миша. Бесценный мой учитель! Ни на кого его не променяю.

7 апреля 1910 года (среда)

Начали перевозить картины. Суета, ругань, беспокойство. Вольтер в центре событий, полный, мягкий, единственный невозмутимый. Видел Ольгу, звала к себе. Я обещал. Правосудова тоже видел. Сосредоточен, ни на кого не смотрит, на меня во всяком случае. Ревнует ли он Демианова?

Заехал к Мише. Он поил меня чаем, читал стихи, рассказывал задуманный роман. Его зять обычно на лето нанимает для семьи дачу, и в этот год Миша поедет с ними. Хоть это будет не раньше середины мая, а все же предстоящая разлука меня огорчила. Миша шутил над тем, что я горюю до времени, а мне теперь невесело думать о лете. Из «одинаковых» завалились к М. Носков и Дудников, конечно, давно не вижу я меж ними никакого сходства, но такое уж у них прозвание. Они рассказывали новости, хохотали. Мне стало скучно, я ушел. К Ольге не собирался, но заехал и остался до утра. Она очень хвалит Таню. Даже хочет потребовать вывесить ее рисунки, с подписью, что это работы ученицы госпожи Брандт. Чего тут больше, способностей Таниных или Ольгиного тщеславия, пойди пойми. Наедине с Ольгой мне все время хочется ее трогать, руки сами тянутся. Ее тело совершенно удивительно на ощупь. У меня даже превращается в дурную привычку, вроде навязчивых действий, постоянно мять его и тискать. Она принимает это за чрезмерную настойчивость. Как легко она отдается! Меня даже несколько смущает такая легкость.