Новые крылья

8 апреля 1910 года (четверг)

Заезжал в типографию. Афиши готовы. Вольтер простудился, лежит в постели, чихает. Бедный Аполлон! Митя возле него очень трогательно хлопочет. Занимались перепиской, но скоро у него усилился жар, и мне пришлось уйти. Гулял по Невскому. Заходил в лавки, просто так, поглазеть. Этим приказчикам лучше не попадаться! Чудом унес ноги, ничего не купив. Хоть денег почти нет, но могли всучить и в долг. А, все же, присмотрел себе несколько галстуков и модный пиджак. Миша к галстукам питает слабость. Нужно будет купить и ему. А мне не мешает приодеться получше. Как только получу что-нибудь от Вольтера, непременно побалуюсь обновкой.

Как быстро и чудесно переменилась моя жизнь. И сам я теперь совсем другой. Миши дома не было, но я, почему-то, так и ожидал. Ноги, как будто, сами понесли к Ольге. У Ольги в гостиной плотно занавешены окна, полумрак и свечи. Они с Таней во что-то такое играли, я им помешал. Таня была немного раздосадована тем, что я явился не вовремя. Открыли шторы, впустили свет. Чтобы утешить Таню, и всем повеселиться, сели гадать по книжке. Взяли Онегина. Тане вышел «убогий француз», мне «я другому отдана и буду век ему верна», и еще всякий вздор. Но было занятно. Мы все пророчили друг другу разные небылицы, фантазировали, Таня разоткровенничалась немного слишком. В нервическом возбуждении, таинственно настроенную я повел ее домой.

Прощаясь, Ольга делала мне знаки, чтобы я вернулся. Но, придя домой, снова идти к ней было неловко перед домашними, и я остался. Сел разбирать французский роман, что-то плохо он у меня движется, слишком быстро я над ним засыпаю.

9 апреля 1910 года (пятница)

Бедный Вольтер совсем раскис. Мы с Мишей сидели у него в гостиной и играли в карты. Время от времени являясь на жалобные призывы скучающего А.Г. Впрочем, он быстро от нас утомлялся и даже начинал дремать, тогда мы снова возвращались на свою позицию. Миша очень увлекательно рассказывает о своем новом романе, но, кажется, он его немного забросил в последние дни. Надо полагать, на публику эта вещь произведет ошеломляющее впечатление. Ничего подобного еще никогда и ни у кого не было. Страшно только, как бы не нашлось среди критиков слишком много кирсановых. Литературное общество, в котором состоит Миша, недавно созданное им и его товарищами, со многими из них я еще не знаком, собирается по средам на квартире у Вячеслава Петрова. Миша считает его в некотором роде своим учителем и очень дорожит его мнением обо всем. Позвал меня в среду на их собрание. Я немного сомневаюсь, стоит ли идти. Миша читал мне стихи этого Петрова. Ничего замечательного я в них не увидел, хоть и числится этот Петров среди лучших поэтов Петербурга. М. был разочарован, и даже немного обижен тем, что я ничего не понял. Отчасти чтобы утешить его, но и для собственного удовольствия, я стал декламировать его стихи и восторженно их хвалил. М. был растроган почти до слез. Милый, дорогой, прекрасный мой поэт! Целовались прямо в гостиной Вольтера. В поцелуях украдкой, в боязни быть застигнутыми врасплох, есть особая прелесть и наслаждение.

10 апреля 1910 года (суббота)

Мы с Таней оба в горячке. Как в детстве, как всегда. Маме с ее распухшими ногами и пальцами, трудно теперь за нами ухаживать. Но, слава богу, мы больны не тяжело. Целый день грезил во сне и наяву. Пытался брать книги в постель, но чувствую себя слишком слабым. Нетяжелая болезнь может быть даже приятной, когда есть покой, тепло и горячее питье, приготовленное мамой.

11 апреля 1910 года (воскресенье)

Болен. Записка от Ольги. Письмо от Миши. И кто-то приходил справляться от Вольтера. Был доктор.

12 апреля 1910 года (понедельник)

Все еще болен. Несколько даже хуже. Тяжелые тревожные сны. Я, кажется, кричал и метался. Это жар на меня так действует. Миша приходил. Сидел рядом, клал руку на лоб. Я брал ее, подносил к губам и целовал. Он утешал меня ласковым шепотом, когда мама принесла чай, сам меня поил.

13 апреля 1910 года (вторник)

Болен. Скучно. Жар постепенно уходит. Миша не приходил. Не болен ли и он?

14 апреля 1910 года (среда)

Чувствую себя лучше, но еще очень слаб. Таня не встает. Никуда не выходил. Написал Вольтеру, Ольге и дорогому М. Посидел немного с французским романом. Бывает так, что слов почти совсем не понимаешь, а смысл, все же, угадываешь.

15 апреля 1910 года (четверг)

Таня все лежит. Доктор был у нее. Мне гораздо лучше, но выходить еще не решаюсь, слабость в ногах и голова немного кружится. От Миши записка, он действительно, бедненький, заболел. От В. сам Дмитрий Петр. приезжал обо мне справляться. Все меня ждут, всем я нужен. И даже художники сетовали, что приходится обходиться без моей помощи. Вот не ожидал! Наши возрожденцы вовсю развешивают картины. Даже не верится, что выставка скоро состоится, и что все мои усилия не только не напрасны, а принесут плоды.

16 апреля 1910 года (пятница)

Не чувствуя себя совсем здоровым, все-таки пошел к А.Г. После нескольких дней болезненного заточения всё вокруг для меня ново и немного странно. И сам я обновленный, еще растерянный, не вполне готовый возвратиться к обыденной жизни.

Ап.Григ. обрадовался мне несказанно. Он меня никак не ожидал так рано, сам он еще хлюпает носом и поперхивает, но аппетит его никогда не страдает. Усадил меня с собой завтракать. Солнце светит в окна, на улице все тает, и заливаются птички. На праздничной неделе, вероятно, будет открыта наша выставка. Аполлон доволен. Выплатил мне жалование, на радостях и к празднику прибавил целых 5 р. Дмитр.Петр. уехал куда-то к родным на неделю. Мы вдвоем с Аполлоном сели разбирать счета. Потом писали письма. Так как не совсем еще оправился, я быстро устал и при первой же возможности поехал домой. По дороге зашел в лавку купить подарки всем своим. У нас Ольга, приехала навестить Таню, и меня, конечно, а я-то, не дождавшись, упорхнул. Ольга смеялась: «Вот так больной!» Девочки к Т. тоже заходят, но ей не до чего, совсем, бедняжка, расхворалась. Несмотря на усталость и легкий жар, я пошел провожать Ольгу. Погода прекрасная, если б не болезнь, гулять бы только и кататься. Ольга звала к себе, но я обещал в другой раз.

Миша бедный болеет, дома письмо от него. Нужно непременно навестить моего дорогого друга.

Т. меня беспокоит, я уже почти совсем здоров, а ей все еще очень плохо.

17 апреля 1910 года (суббота)

Тихо, по-домашнему разбирали с Вольтером счета и бумаги. Я пригрелся на солнышке, светившем в окно, и чуть не задремал. Пообедав, поехал снова хлопотать о выставке. У наших уже все почти готово, споры улажены. Картины, развешанные по стенам, смотрятся торжественно и солидно, совсем иначе, чем в мастерских.

Заходил к Мише. Жар у него не сильный. Лежит. Читал мне новые стихи. Изящные и благозвучные, как музыка. Кое в чем я узнаю себя, наши прогулки и разговоры. Все же, я ему не безразличен. Это мне как бальзам на душу. Мишина сестра дала нам чаю. Расспрашивала меня. Я рассказал о нашей выставке, она одобрительно кивала. Как пристально не смотрел я на нее, но так и не увидел меж ними сходства. Подкинули им Мишу, не иначе. Сестра относится к нему очень нежно, совсем по-матерински. А Миша любит покапризничать. Сережа заходил сидеть с нами. Миша мне самому пиджак покупать запретил. Вот весело выбирать будет вместе! Скорее бы уж он поправлялся.

Тане немного лучше, даже взялась нарисовать кое-что. Даст бог, завтра, в праздник мы все будем более или менее здоровы.

18 апреля 1910 года (воскресенье)

Солнце в окна, колокола звонят. Христос воскресе! Т. еще лежит, но, кажется, ей лучше, повеселела. Поздравив своих, поехал за М. Христосовались, поздравляли. Вместе с яичком вручил ему галстук. Он очень растрогался. После церкви поехали к Вольтеру разговляться. Гостей тьма, все целуются. То один, то другой садится к роялю, музыка и пение непрерывно. Стол ломится. Никогда еще у меня не было такого праздника, мы дома всегда скромно справляем. Мне даже стало немного грустно за маму с Таней, как они там бедные одни? Столько было гостей, что Ольгу я не сразу увидел. Подошел поздравить. Она и в губы тоже поцеловала. Я еле удержался, не сделав поцелуй глубже и не взяв ее за талию. Так сильна во мне, хоть и недавняя, а все же привычка. По выражению ее лица я понял, что она почувствовала мое желание. М подошел к нам, они христосовались. Он сказал, улыбаясь, несколько иронично: «Ах, да. Вы же знакомы». Ольга тоже улыбнулась и ответила ему в тон: «И очень близко». М. позвал к роялю петь. Он сел играть, пели романсы, потом он играл свои веселые песенки. Когда усаживались за стол, Ольга громко позвала меня по имени и указала место подле себя. Вольтер запротестовал, сказал, что я буду сидеть с ними. Ольга стала спорить. Меня это очень смутило. Наконец расселись все рядышком. Я между В. и Ольгой, Миша от В. по другую руку. Хлебосол В. потчевал нас с утроенной силой, без конца подливал мне вино, целовался, и, наконец, потребовал выпить с ним на брудершафт и звать его на «ты». Миша тоже был весел. Хоть пил он мало, а дурачился и чудил получше других пьяных. Сыпал стихотворными экспромтами, весьма фривольного содержания, говорил невероятные парадоксы, перегибался ко мне через необъятного Вольтера, то с одной стороны, то с другой, или старался обнять его и меня одновременно, на что у него, конечно, рук не хватало, и мы втроем чуть не валились прямо на стол. Когда я поглядывал на Ольгу, она улыбалась мне, но довольно сдержанно. Вопреки своему нраву, она не хохотала над нашими выходками, однако меня совсем не заботило, что Ольга такого поведения не одобряет, я веселился от души. То и дело она трогала ножкой мою ногу под столом, но я не очень-то обращал на это внимание, хотела она унять меня или просто скучала, мне было не до того. Напившиеся допьяна гости устроили веселую неразбериху. Кто о чем говорит, кто что поет, кто с кем пляшет – ничего не поймешь. Меня тоже утащили танцевать М. и незнакомая дама, мы кружились втроем, потом вдвоем с Мишей, потом уж просто всё вокруг меня кружилось. Курили прямо в гостиной, от чего всё казалось как в тумане, да и в голове у меня тоже не было ясно. Встав из-за стола, гости разбрелись по углам по всему дому, составились пары и кружки. Мы с М., совсем расшалившись, изводили Вольтера. Наряжали его, закутывая в дамские шали, и заставляли танцевать с нами. Несчастный Аполлон молил о пощаде и никак не мог от нас вырваться. Наконец, устав немного, и оставив В. в покое, мы с М. уселись в укромном местечке на диванчике. Курили, строили планы, он читал стихи и опять заявлял невозможные вещи, от которых я только глаза выпучивал. Он взял мою руку и надел на нее одно из своих колец. Еле втиснутое на палец кольцо никак больше не снималось, и М. увидел в этом знак, говорящий о нашей вечной дружбе. К нам подошла Ольга. М. сказал, что на козетке нам всем втроем не поместиться, я принес для нее стул и зажег ей папиросу. Некоторое время молчали. «Михаил Александрович, – начала Ольга, – зачем вам Саша, скажите на милость?» – «А он, что же, вам принадлежит?» – «Нет, но у меня есть глаза и совесть, я вижу, что вы непременно хотите им завладеть, вот я и спрашиваю, зачем вам Саша? Откажитесь. Для вас, мой дорогой, одной победой больше или меньше, роли не сыграет, а одна незагубленная судьба, быть может, зачтется вам свыше, вы же очень набожны, не правда ли?» Что это она такое? Зачем? Я просто не знал, куда мне деться, и повторял только тупо: «Оля! Оля!» Она оборотилась ко мне: «Саша, я не понимаю тебя. Разве не говорила я, «оставь их», а теперь скажу, «беги от них», иначе беда». – «Полно вам, Ольга Ильинична, – заговорил с улыбкой М., – Не я, так вы его погубите, и чем же лучше, что вы?» – «Я лучше. Я беру только тело, а душу оставляю в покое. А вы – ловец душ, Михаил Александрович, берегись его, Саша». Я готов был сквозь землю провалиться, М. улыбался спокойно и ласково. Ольга встала и пошла от нас. Бросив М. на ходу, что сейчас вернусь к нему, я побежал догонять О. Схватив ее за локоть, немного даже грубо, я заговорил взволнованно: «Что же ты, Оля! Что ты наделала? Зачем тебе вздумалось обижать его? Ты ничего не знаешь и ничего не можешь понимать. В конце концов, ты не имела права так с ним и со мной!» Она посмотрела устало, погладила по щеке и предложила оставить «этот содом» и уехать к ней. Я сказал что останусь. Возвращаясь к М., я увидел его уже вместе с Ап.Григ. и услышал как М. говорит Вольтеру раздраженно: «Подлая интриганка!» Заметив меня, они замолчали, но тут же Миша взял меня под руку, стал шутить и напевать, но мне уже не было весело. Растерянный, отрезвевший я безвольно предался в руки Аполлона, который стал опять поить меня и угощать сладостями. Сам того не желая, напился до бесчувствия.