Словарь для Ники

Коротко стриженная, похожая на постаревшего подростка, угрюмая девица оттарабанивала нам заученные в экскурсионном бюро исторические сведения, бесконечные местные легенды.

Как‑то мы пригласили её отобедать с нами с чайхане. Отец Александр спросил:

— Таня, в вашем арсенале есть история о немце, который в середине девятнадцатого века добрался сюда, в Бухару, через страны и пустыни, чтобы узнать о судьбе двух пропавших английских офицеров?

Оказалось, нет в арсенале Тани этой подлинной истории.

— Офицерам давно отрубили головы. Нарсула–хан, тогдашний эмир Бухары, пленил доброго немца и даже прислал к нему палача, чтобы тот заранее продумал, каким способом лучше казнить иноверца. К счастью, бедняге удалось бежать.

Таня перекрестилась и довольно злобно отреагировала: — Тут все они такие. Нехристи! Никому верить нельзя, не на кого положиться!

— Таня, простите, вы замужем? — как бы невзначай спросил отец Александр.

— Нет. Но у меня ребёнок от нелюбимого человека. Мальчик. У него церебральный паралич.

После обеда она повела нас в крепость–музей, где ещё возвышался жалкий дворец эмира бухарского.

Там она первым делом показала нам зиндан — яму–тюрьму, накрытую дощатым настилом. Сверху когда‑то былаконюшня. Испражнения лошадей просачивались сквозь щели на головы узников… В полутьме ямы можно было разглядеть манекены арестантов в рваных халатах.

Потом Таня повела нас через дворцовый двор поглядеть на гарем эмира. Во дворе стоял привязанный к столбу печальный верблюд. Возле него хищно дежурил фотограф.

Как мне показалось, отец Александр был не прочь увековечиться с верблюдом, заиметь столь экзотическое фото, но поскольку я решительно отказался фотографироваться, он пошёл вместе со мной и Таней во дворец.

Внутренней лестницей мы взобрались наверх и вышли на балкон, откуда стал виден внутренний дворик, обрамлённый трёхэтажным извилистым зданием со множеством балкончиков.

— Гарем! — с отвращением указала Таня. — Заведовала гаремом мать эмира. Отсюда она с сыном выбирала одну из выходящих на балкончики жён.

— Сколько же их было? — спросил я.

— Несколько сотен. Представляете, какое количество детей… — Думаю, у библейского царя Соломона было ещё больше, — улыбнулся отец Александр, — Тогда это считалось престижным, в порядке вещей.

Вдруг он взглянул на Таню, спросил:

— Как зовут вашего мальчика?

— Миша, — оторопела она.

— Таня, давайте помолимся за Мишу и за вас! Для начала знаете «Отче наш»?

— А вы кто? — испугалась Таня.

— Священник.

…Мы стояли на балконе в одном из центров мусульманского мира, повторяли вслед за отцом Александром: «Отче наш, Который на небесах, да святится имя Твое…»

ГЕОГРАФИЯ.

При произнесении этого слова у одних в мозгу возникает пёстрая карта, у других   —   глобус.

А я вижу каравеллу с тугими от ветра парусами.

Как скучно, что все на земле уже открыто! Если где ещё и увидишь туземцев, они будут в джинсах и майках с надписью «кока–кола».

Земные расстояния съедены сверхзвуковыми самолётами, экспрессами железных дорог, скоростными автотрассами.

Притворяться первопроходцами, зная по открыткам и документальным фильмам, куда придёшь и что увидишь, — дурное занятие. Мир докатился до единого знаменателя глобализации. И там, куда ты пришёл, натерев мозоли и отдуваясь, можно увидеть то же самое, что видел дома.

Короче говоря, географии   —   каюк. Земля изучена, придуман Север   —   Юг.

Но ещё существует другая география. Терраинкогнита   —   белая карта человеческой души.

ГИТАРА.

Испанская гитара в тяжёлом футляре лежит высоко на шкафу.

Давно Марина не играла на ней.

Помнишь, как нам с тобой нравилось, когда она доставала её из футляра, садилась в кресло, перебирала струны и сначала тихо, потом погромче начинала петь песенки, и ты ей подпевала. А я   —   никогда. Потому что у меня нет музыкального слуха. И ещё потому, что с детства петь прилюдно мне почему‑то всегда стыдно.

…Солнечное утро в итальянском городе Барлетта. Дон Донато вдруг останавливает автомобиль, в котором мы едем мимо обсаженного пальмами парка. Входит в какой‑то магазин. Вскоре появляется оттуда с этой самой гитарой и вручает её Марине.

Он был счастлив, как ребёнок, делая этот дорогой подарок.

Теперь маму Марину, что называется, заела жизнь. Трудно ходить на работу, растить тебя, помогать мне.

Тебе уже восьмой год, и когда ты плещешься в ванной, я замечаю, что твоё тельце всё больше становится похожим на гитару…

ГНЕЗДО.

Майским утром 1990 года я вышел с лейкой в лоджию полить висящие на её стене орхидеи.

Этим растениям не требуется земля. Они произрастают в смеси измельчённой сосновой коры и мха сфагнума.

Неделю я не поливал их.

Сперва не заметил ничего необычного. Начал поливать разросшийся куст дендробиума нобиле, как вдруг увидел   —    на висящей повыше бамбуковой корзиночке с катлеей появилось что‑то лишнее. Я привстал на цыпочки. Это было изящно сплетённое из надёрганного в соседних корзиночках мха округлое гнездо. И в нём лежало пять голубовато–белых яичек!

Я огляделся, ища глазами хозяев гнезда.

Московский двор был по–утреннему пуст. Возле припаркованных у подъездов машин шаркал метлой дворник. Даже воробьёв и голубей не было видно. И только три вороны тяжело перелетали с дерева на дерево.

Я побоялся, что они доберутся до моей лоджии. Спешно полил все орхидеи за исключением той, где покоилось гнездо, убрался в комнату, закрыл за собой дверь и, забыв обо всех делах, стал следить через окно…

Довольно скоро из синевы небес к лоджии подлетела птичка. Совершенно чёрная, с длинным, как шило, клювиком.

Она спланировала на гнездо и стала невидима с того места, где я стоял.

Я тихонько приоткрыл дверь, выглянул. Из гнезда виднелась чёрная настороженная головка.

Я снова убрался в комнату. Наверняка это была самочка. С утра, должно быть, улетала куда‑то перекусить.

Чтобы облегчить ей жизнь, я взял в кухонном буфете пригоршню пшена, раскрошил ломоть белого хлеба. Потихоньку вынес в мисочке в лоджию, поставил на кафельный пол.

Она не обращала на корм никакого внимания. В течение дня порой решительно выпархивала из гнезда, улетала, и я всякий раз боялся, что она однажды позабудет про отложенные ею яички и не вернётся.

Но она возвращалась.

Так прошло два дня. На третий, под вечер, ко мне приехал с ночёвкой отец Александр.

Я сразу рассказал ему о том, что происходит в лоджии. — Покажите! — выдохнул он.

Когда я вывел его в лоджию, птицы на гнезде не было. Все пять яичек лежали на месте.

— Уходим, — тут же шепнул отец Александр.

Едва мы затворили за собой дверь, птичка вернулась. — Красавица! — шепнул отец Александр. — Как вы думаете, кто это?

— Не знаю.

— И я что‑то не узнаю. Нужно будет дома посмотреть в орнитологическом атласе.

За ужином я пожаловался, что птичка пренебрегла моим угощением.

— Значит, это не зерноядный, а насекомоядный вид. Вот она и отвлекается на ловлю разных мошек. Вы ей помочь не можете. И не суйтесь лишний раз к гнезду. — Он улыбнулся. — Теперь вы, как папа, тоже несёте ответственность за судьбу будущих птенцов.

Утром я застал его замершим у застеклённой двери в лоджию. Навсегда остался в памяти его силуэт на фоне рассвета. — Высиживает, — шепнул он. — Давайте помолимся!

Еще через день он позвонил мне из Пушкино, с огорчением сказал, что в его книгах не нашлось изображения нашей птички.

Наутро я застал в гнезде пять глоток с широко раскрытыми клювиками. Птенцы яростно пищали, взывая к матери.

Она то и дело подлетала, кормила их Бог знает чем, и снова улетала в поисках корма.

Я позвонил отцу Александру поделиться новостью. — Выберу время, специально приеду! — обрадовался он.