Словарь для Ники

И вот мы шли по этой тропе среди высоких зарослей. Было душно, как в банной парилке. Какие‑то кусачие мошки вились над нами.

— Интересно, куда она ведёт? — повторял отец Александр, утирая пот со своего могучего лба.

Он, без сомнения, начинал чувствовать себя виноватым. Потому что тропинке конца не было.

…Мы обитали где‑то на стыке Дагестана с Азербайджаном, на приморской турбазе, куда нас поселили мои друзья — бывшие пациенты из Дербента.

Утром и вечером наслаждались морем. Потом работали каждый над своей рукописью. И вот впервые отвлеклись от ставшего привычным ритма жизни.

В конце концов тропинка вильнула в сторону, среди стены зелени показался просвет.

Перед нами открылось озерцо, откуда в сторону моря вытекал ручей. В тишине слышен был перезвон его струй, бегущих между камнями. Несколько больших валунов лежало у берега. Мы сели на них. Слабый ветерок обвевал наши лица.

И тут я заметил нечто необычайное. На одном из камней посреди озерца ярко светилось что‑то изумрудно–зелёное. Это была птичка. Она подрагивала хвостиком, выжидательно посматривала на нас.

Я тронул отца Александра за локоть. Но он уже увидел живую драгоценность. Восторженно шепнул:

— Зимородок.

Мы сидели, замерев. Вдруг птица по–стрекозиному взлетела в воздух, поймала какую‑то мошку и опустилась на лист кувшинки возле берега. Оттуда шлёпнулось в воду несколько лягушечек. И тут же в озерце всплеснула рыба.

— Райское место! — сказал отец Александр. — Смотрите, целая экосистема в миниатюре. Гармония птиц, насекомых, рыб… Резвятся кто как хочет.

— И никаких следов человека, — подхватил я. — Свобода, равенство и братство.

— А как вы относитесь к этому лозунгу французской революции? — спросил вдруг отец Александр.

— С энтузиазмом!

— Сам по себе лозунг ничего не означает, — посерьёзнел отец Александр. — Равенство? Кого и перед кем?! И вообще весь мир устроен по принципу иерархии. Свобода? От чего? И от кого? В принципе это слово означает просто анархию. Мы это проходили… Ну, а что касается братства, то для этого нужен как минимум, хотя бы общий Отец.

ЭЛЛИНГТОН ДЮК.

Черное море словно с цепи сорвалось. Вторые сутки под свистящим ветром гнало высоченные валы. Они расшибались о прибрежную гальку и с грохотом стаскивали её назад в пучину.

Шипящая пена с гребней долетала до окон дома. Он был насквозь выстужен зимней бурей. Все в нём потрескивало, как потрескивали радиоволны в дряхлом ламповом приёмнике.

Мария Степановна   —   старенькая вдова поэта Макса Волошина   —   постоянно топила печку, постоянно бегал я в подвал за охапками дров, но в доме стоял свирепый холод.

Вторые сутки я ложился спать, не раздеваясь. Ни свитер, ни одеяло не согревали. Немолчный грохот не давал заснуть. Иногда казалось, что надвигается гигантская волна и вот-вот смоет знаменитый Дом поэта, утащит за собой в ночное море.

Радио передавало, что в Новороссийске норд–ост переворачивает корабли, сносит крыши с припортовых складов.

Всю ночь, высунув в холод руку из‑под одеяла, я крутил ручку настройки приёмника, мотался с диапазона на диапазон, пока не наткнулся на коротких волнах на едва различимые звуки джаза. Кто‑то так играл на рояле в сопровождении саксофона и трубы, что я замер от неожиданно прихлынувшего чувства счастья.

Описывать музыку, вообще говоря, невозможно.

Когда она кончилась, я разобрал сквозь треск помех фамилию исполнителя   —   Дюк Эллингтон.

…Через много–много лет в Минске, где я снимал кино, появились афиши, извещавшие о том, что в город прибыл с единственным концертом легендарный американский джазист Д. Эллингтон.

Я помнил. Вообще помню все.

Концерт проходил во Дворце спорта. Рояль почему‑то стоял в левом углу сцены, и мне с моего места чудесный исполнитель джазовых мелодий был почти не виден.

Но вот в конце вечера он под овацию зала встал, подошёл к краю сцены принимать поздравления и букеты.

Я тоже подошёл к сцене. Молча смотрел на высокого, худого, уже старого человека.

Эллингтон заметил этот взгляд. Внезапно нагнулся вперёд, протянул мне смуглую негритянскую руку с длинными пальцами.

— Хелло, брадер! — весело сказал он. — Здравствуй, брат!

ЭМИГРАЦИЯ.

Многие писатели, те, кто уехал из России в США или Западную Европу, теперь без конца рисуют себя мучениками, говорят, что прямо или косвенно их заставил покинуть Родину КГБ.

В большинстве случаев это не совсем так. Гоняясь за комфортом, высокими гонорарами, сытой жизнью, они удирали, как только открылась возможность.

Кое‑кто добился, чего хотел.

Профессорствуют в университетах, издают книжки, присуждают друг другу различные премии. Нередко печатают статьи в газетах и журналах, поучают, как нам жить в теперешней России.

Ну и ладно. Бог им судья.

Но вот, что самое грустное.

Вся без исключения их литература   —   хилая. И проза. И поэзия. Какая‑то выморочная. Перенасыщенная явными и скрытыми цитатами. Воздыханиями по поводу своей судьбы. Которую они же сами себе избрали.

…Горестная история Антея, который потерял силу, оторвавшись от своей матери–земли, не миф.

Ю

ЮНОСТЬ.

По вечерам звонят нерадивые одноклассники, спрашивают у тебя, какие заданы уроки. Утром, собравшись в школу, ты на мгновение останавливаешься передо мной, чтобы я оценил, как ты одета и причёсана. Прибегаешь после прогулки с карманами, набитыми плодами дикого каштана, «чтобы сделать бусы для мамы». Перед сном рассказываешь о дочитанной книжке про какую‑то девочку, которую мачеха гноила на чердаке. Засыпаешь с игрушечным котёнком под подушкой.

Не знаю, где точно проходит граница между детством и юностью.

Солнце юности поднимается над тобой.

…Бывает, Ника, что это солнце остаётся с человеком на всю жизнь. Даже когда оно не видно за тяжёлыми тучами, за пеленой облаков.

Я

ЯБЛОКО.

—   Папа! Девочка из нашего класса принесла с собой большое яблоко. Во время перемены она взяла у одного мальчишки перочинный ножик, разрезала его на много тоненьких долек и раздала их нам. Знаешь, какое это было чудо! Я никогда не ела такого вкусного яблока. Почему?

— Подумай ещё немножко. И поймёшь.

2004 г.