Кот, который всегда со мной

Мы попытались ей объяснить, что три туриста, заглянувшие туда купить карту, — это совсем не Чикаго. Но у нас ничего не вышло. Убедить ее не удалось.

— Перспектива — вот чего нельзя упускать, — сказал я Нортону, когда мы вернулись домой. Кот сидел на черепичной крыше за окном гостиной — на своем любимом месте — и нежился на солнце, взирая на склоны Люберона. А у меня появилось радостное чувство, что не надо тревожиться о каких-либо переменах в будущем Нортона.

В большинстве случаев, приезжая в Гу на Рождество, мы старались день или два провести в Париже. Мы с Дженис любим Париж, и нам там всегда хорошо. Но никто не любил эту столицу сильнее Нортона.

В Городе Света он ходил с нами повсюду: на завтрак, на обед, на ужин, прогуливался по улицам. Нередко люди останавливались с ним поболтать, и бывали случаи, когда его узнавали. В ресторанах его потчевали вкусными блюдами и угощали напитками (уточню, молоком), и он везде чувствовал себя как дома: и в великолепно ухоженных парках, и в дружелюбно настроенных к четвероногим посетителям кафе.

Однажды мы с Дженис решили пройтись по магазинам на рю Жакоб и прилегающих улочках в Шестом округе, где множество антикварных лавок. Задумав в последний момент купить друг другу рождественские подарки, мы договорились разделиться. Кот, естественно, отправился со мной, уютно устроившись в наплечной сумке. Мы заглянули в несколько магазинов, а затем оказались в том, который мне особенно нравился и куда я в прошлые годы часто заходил. Мы любили здесь бывать не только потому, что хозяйка продавала красивые вещи, но еще и потому, что, узнав меня, она начинала произносить французские слова очень медленно, и у нас получалось нечто вроде настоящего разговора. Мне доставляло огромное удовольствие притворяться, что я могу говорить по-французски, и она была настолько любезна, что потакала моим фантазиям.

Помню, в последний раз, оказавшись здесь, я объяснил ей, что мы остановились в Гу, и она ответила, что прекрасно знает этот городок, потому что неподалеку живут ее родственники. Когда она нас увидела, ее глаза засветились. (Я хоть и тешу себя фантазиями по поводу своих способностей говорить по-французски, но у меня не было иллюзий, почему она меня запомнила. Просто я был единственным человеком, который регулярно заходил в ее бутик с котом на плече.) Женщина расплылась в улыбке и сообщила, что после нашего прошлого посещения она сходила в книжный магазин и купила французский перевод книги о Нортоне. Ей всегда нравился мой кот, а теперь она обрадовалась ему вдвойне. Мы несколько минут поболтали, а она в это время гладила его по шерстке. Спросила, на самом ли деле происходило то, что описано в книге? (На самом.) И так ли вел себя Нортон, как я рассказывал? (Точно так.) А затем заметила, что, продолжая беседу, я смотрю мимо нее, поверх ее плеча — туда, где стоял самый красивый антикварный письменный стол из всех, на какие я когда-либо положил глаз. Это был стол конца восемнадцатого века. Но я совершенно не умею описывать мебель — начинаю нести ерунду вроде: «Перед выгнут, ручная резьба, ножки веретенообразные». И не важно, насколько красив этот стол, по моему описанию выходит, что он сродни той парте, за которой я сидел в третьем классе. Этот стол впечатлял, и на этом я остановлюсь. Настолько впечатлял, что я решил пойти практически на любые жертвы, только бы он стал моим. Но, взглянув на ценник и обнаружив, что вещь стоит около двадцати тысяч долларов, понял: это очередная моя фантазия. Вместо того чтобы сразу купить, я начал что-то восхищенно бормотать и попросил хозяйку магазина рассказать историю стола. В это время в лавку зашел какой-то человек — он увидел стол с улицы и захотел рассмотреть его поближе. Вчетвером — двое мужчин, женщина и кот — мы проговорили минут пятнадцать, восхищенно глядя на стол. И я все более убеждался, что мой конкурент — не фантазер. У меня сложилось впечатление, что он в любой момент может полезть в карман и заплатить за прелестную штучку бездушными, твердыми франками.

Но он оказался мил и, узнав все, что ему хотелось, об I’objet ancienne, [18] перенес внимание — догадайтесь, на кого?

— Очень красивый кот, — сказал он по-французски. («Le chat, il est très, très beau», — вот как это звучало.) Я улыбнулся и кивнул.

Он окинул взглядом Нортона и добавил:

— Et très sage. — Что означало: «И хорошо воспитан». А я всегда считал, что «sage» — значит «мудрый». И, торжествуя, замечал во второй книге, что многие французы понимают, какой Нортон умный и как это с их стороны поистине экзистенционально. Миллион читателей мне тут же прислали объяснение, что «sage» в отношении животных означает «спокойный», «воспитанный». Крах еще одной иллюзии и крах публичный. Но от того, как произнес это слово стоявший в магазине мужчина, мне стало чертовски приятно.

— Oui, — ответил я, давая понять, что даже если в какой-то момент жизни я и не знал, что значит «sage», все-таки могу немного parlez français. [19] И снова его поблагодарил.

Мужчина, которому, как я определил, было лет шестьдесят — шестьдесят пять, обладал чрезвычайно приятной наружностью и налетом некоей утонченности, чем-то таким, что я не могу выразить, словно он мог небрежно накинуть на плечи пиджак, пройти сотни миль, и пиджак бы не упал. Обо мне ничего подобного не скажешь. Я даже поесть не могу, чтобы не размазать по рубашке большую часть продукта.

— Et il est très sophistiqué, [20] — сказал мужчина.

— Да, очень утонченный, — кивнул я.

Хозяйка магазина принялась рассказывать приятному джентльмену о путешествиях Нортона и о том, что он известный литературный герой.

Это произвело на него должное впечатление. Мужчина улыбнулся, задал еще несколько вопросов о столе, сказал, что вернется, и вышел на улицу.

Я повернулся к хозяйке магазина, собираясь ей что-то сказать, но натолкнулся на мечтательный, отсутствующий взгляд.

— Je lui adore, — проговорила она. («Я его обожаю», но у нее это звучало так: «Я его оба-а-ажаю».) Я вежливо кивнул, а она, поняв по выражению моего лица, что я не понимаю, продолжала: — Неужели вы его не узнали?

Здесь я должен прерваться. У меня есть один пагубный изъян. Ладно, не знаю, пагубный или нет, но он часто ставит меня в неловкое положение. Я никого не узнаю. Именно никого! Если вижу человека вне окружения, у меня нет никакой зацепки. Вот пример, насколько это неудобно. Несколько лет назад у меня была встреча с одним актером. Мы проговорили три четверти часа в моем кабинете, прекрасно поладили, и все получилось как нельзя лучше, если не считать, что Дженис, чей кабинет в то время находился рядом с моим, страшно на меня рассердилась (впрочем, как все женщины в нашей компании) за то, что я не познакомил ее с известным человеком. Через два дня после этой встречи и через день после того, как Дженис перестала на меня кричать, нам пришлось поехать по делам в Лос-Анджелес. Мы, как обычно, поселились во «Временах года» и сели в лифт спуститься в холл. Лифт остановился этажом ниже нашего, и в кабину кто-то вошел. Дженис бросила взгляд на мужчину и сказала:

— О, мне кажется, вы знакомы?

Мужчина посмотрел на меня и улыбнулся.

— Питер, что вы здесь делаете?

Я поднял голову и не узнал его. Он догадался, что я понятия не имею, кто он такой, и пришел на помощь. Оказалось, это был тот самый актер, с которым я встречался в своем кабинете.

— Это же я, Мел, — сказал он. — Мел Гибсон.

Можете не сомневаться — Дженис была готова меня убить. Но факт остается фактом: в моем мозгу есть некий участок, не способный распознавать внешность людей и запоминать их имена. Кем бы они ни были. Думаю, это отчасти происходит потому, что я концентрирую внимание на других сторонах, а не на чертах лица. Помню, стоя в очереди в кинотеатр в Верхнем Ист-Сайде, я спросил у подружки: