Стретч - 29 баллов

За последние годы Барт, наверное, наварил на пустоголовых ВУЕБКАХ еще пару миллионов. Со временем «дети» подрастали, отрывались от дорогого утяжеленного детского питания и начинали ходить в места, где не крутят «Юритмикс». Барт и ухом не вел — как только одна группка снималась, сразу же появлялась другая — мальчики в свитерках из «Маркс и Спенсер» и хэбэшных брючках, девочки в джинсах и голубых блузках с воротниками на пуговках. Им не терпелось быть обобранными до нитки толстозадым хамом. Он лишь менял записи на новые — Эния, Мэрайя Кэри, «Ривер-дэнс» — тягучая музыка и тягучая еда для тягучих людей.

Для неотесанной деревенщины с эссекских болот у Грэма получалось вовсе неплохо. У него был вороненый двенадцатигоршковый «мерседес» S-класса с тонированными стеклами и надписью «Улет» на номерном знаке. Он восседал на кремовой коже, придерживая руль толстым, как французский багет, пальцем, и, не обращая никакого внимания на полицейские камеры и пешеходов, безостановочно рычал в трубку цифровой мобилки угрозы и проклятия своим менеджерам. Если он не сидел в «мерсе», то сидел в казино, вооружившись парой тысяч, взятых из кассы «О’Хара».

Барт ловко управлялся со своим телом в полтора центнера и, как заправский голливудский режиссер, носил рубашки от Ральфа Лорана, старые «ливайсы» в обтяжку и белоснежные «рибоки». Он любил Рода Стюарта. Барт весь состоял из налички, хрома, тонированного стекла, мягкого порно и духа семидесятых.

В голове жирного, богатого плебея не умещалось, что он что-то мог делать не так, и, согласно его примитивным принципам, он действительно делал все как надо. У него имелась своя квартира на Кэдоган-сквер в Беркшире, которую он называл «домом Хефнера» [29] и где любил с гонором султана демонстрировать сексуальные трофеи. Друзей, за исключением шестерки Брайана-Дубины, у него, похоже, не было, и весь день он проводил, уставившись на колесо рулетки, иногда нанося неожиданные визиты в компании с очередной яванкой, джордийкой [30] или японкой в свои бесстыдно прибыльные рестораны. Проведя в яростных удовольствиях сорок пять лет, он собирался продолжать в том же духе. Рейтинг у него был высок до неприличия:

68 баллов. Неплохие спортивные результаты. Кого-то они могут удивить, но для тех, кто знает, как Барт себя любит, в них нет ничего нового. Барт на полном серьезе думает, что он — классный парень. Он тащится от каждого кусочка себя и своей жизни, от химических кудряшек до воротника и чистеньких толстеньких пальчиков на ногах, от пухлого «мерса» и тигровой шкуры на кровати. При такой любви некогда быть несчастным.

Когда меня выперли из газеты, я завязал с журналистикой. Испробовав всяких временных работ, я прибился к филиалу «О’Хара» в Баттерси. Барг провел «интервью» в машине по дороге из уэнд-суордского филиала в казино. Предложив выйти на работу в тот же вечер, он высадил меня на Фулхэм-роуд, сказав, чтобы я добирался на тот берег сам. Так я угодил в официанты, в коем качестве мне пришлось пережить немало неприятных минут, обслуживая людей, которых я знал по университету.

«Фрэнк, а ты-то как здесь оказался?» Что нужно понимать следующим образом: «Как же это тебя, баклана убогого, угораздило так тормознуться?» Пусть из них получились безграмотные тупицы, но прямые вопросы с подковыркой они задавать умели. Мужики особенно. К счастью, когда я попал в «О’Хара», мои сверстники уже переросли этот уровень заведений и мне не пришлось сочинять байки про недописанный киносценарий. Месяцев шесть назад меня перевели в менеджеры. Ура! Теперь в мои обязанности входило снимать кассу и выставлять вон не в меру буйных. По субботам, особенно после международных встреч по регби, начиналось хоровое пение спортивных гимнов. Я не мешал, корча утомленно-довольную мину. Но к моменту, когда, набравшись, парни начинали тыкать членами в десерт, мне, как менеджеру, приходилось вмешиваться и выкидывать придурков за дверь. Однако следует признать за «вуебками» два достоинства: они никогда не лезут драться и всегда платят по счету. Английское воспитание в кругах среднего класса, очевидно, допускало прилюдное погружение гениталий в шоколадный мусс, но поссориться с официантом и сбежать, не заплатив? Что вы, как можно…

Я не ушел из бара, потому что идти было некуда. Любой переход возвращал меня к Самому Главному Вопросу, нагонявшему дикую скуку: «Когда ты наконец сделаешь в своей жизни что-нибудь путное?» — и прочим бабско-материнским вопросам. Стоило мне попробовать на цыпочках подобраться к столь колючей теме, внутри немедленно оживал подросток-девственник и заклинал: «Не торопись, не сейчас, не здесь, подожди еще немного. Вот выиграешь в лотерею или откуда ни возьмись явится большая любовь на белом „феррари“, и тогда, Фрэнк Стретч, ты наконец станешь свободным и сделаешь в своей жизни что-нибудь путное».

Вдобавок я просто привык к рабочему ритуалу. Другой работы у меня не было. С возрастом становилось все глупее тешить себя самообманом, что это — все временно, что мои амбиции еще принесут плоды. Сначала мне легко было считать работу в ресторане короткой передышкой в пути. Прошло три года, и теперь даже мысль об интервью с отцом Тома в «Эмпориуме» вызывала тревогу. Расставаться с привычным порядком вещей было боязно.

В тот вечер, несмотря на похмелье и травму, я принялся за работу с ясностью в мыслях, меня тянуло на панибратство и разговоры, но, главное, я чувствовал себя в безопасности. Видит бог, я знал свою работу. Через минуту после моего прибытия приборы на столах разложили по моему вкусу, меню на грифельной доске привели в эстетичный, читабельный вид, и я решил провести мини-распродажу тошнотворного чилийского «Мерло», которого у нас скопилось слишком много. Я был хорош на своем месте. Зачем же, спрашивается, уходить?

Да, кстати. Я не мог уйти еще и потому, что был должен Барту.

История получилась трогательная, если вас трогают истории про банковских менеджеров. Мой — мистер Фрост — был добрый и нестрогий. Его первое письмо сочилось искренним сожалением. Я как открыл счет в оксфордском отделении, так и не удосужился перевести его поближе к дому. Тоном, не допускающим возражений, он «пригласил» меня на консультацию. Явившись, я обнаружил, что банк превратился в филиал «Макдоналдса». Исчезли прежние внушительность и устрашающие замашки. Персонал не прятался от шушеры (пардон, клиентов) за пуленепробиваемыми стеклами, но, нацепив нейлоновые шарфики и дежурные улыбки, сидел за столами из фальшивого тика прямо посреди зала.

Фрост прошел по серому стерильному пространству мне навстречу. Он старательно потряс мою руку и «пригласил» меня в комнату для консультаций. Я спросил, что случилось с их офисом.

— Теперь в моде открытая планировка. Мы переходим на низкие структуры.

— Это как? Переезжаете в дачные домики, что ли?

Юмор — военная хитрость Стретча, когда он нервничает.

— Нет-нет. Низкие структуры менеджмента. Сокращаем цепочку подчинения.

Значит, теперь, если кассиру понадобится новая пачка скрепок, ему уже не надо будет стучать в дверь менеджера, транжиря две бесценные секунды менеджерского времени. Я не произнес этого вслух. Низкие структуры явно действовали на Фроста угнетающе.

Комната для консультаций была размером с кабинку туалета. Мы присели за крохотный стол, неуклюже толкая друг друга коленями.

Фросту было на вид лет тридцать пять. У него следующий расклад:

Итого: зарплата 30 тысяч в год с неплохой пенсией; «счастлив в браке»; угасающий интерес к работе; скучный типовой дом без единой книги; «мондео» или «вектра», в худшем случае — «ровер б»; гибкое тельце (в сквош во время обеда играет, что ли?); весь круг знакомых связан с банком (половина очков приходится на коллег по работе); неплохой, но серенький человечек; последний показатель приближается к нулю. Менеджеры банков, в отличие от участковых врачей, а вместе с ними — учителя и полицейские перестали быть «столпами общества» десятки лет назад. Ныне они — рабы сектора услуг, которых замечают, лишь когда они приносят плохие новости: «Вас обокрали, у вашего малыша Джонни — дебилизм, вы — банкрот».