Запах искусственной свежести (сборник)

Тогда, в подобных же обстоятельствах, я не нашел ничего лучшего, как также попытаться ему разъяснить, что, мол, тексты не вполне соответствуют характеру издания, употребил даже это слово «формат». Но такие ситуации безвыходны в основании: автору, если он не профессиональный журналист, никогда ничего не объяснишь про «формат» и что поэтому его текст не подходит. В разговоре мой товарищ легко разбивал все мои аргументы заявлениями типа: «Но ты же знаешь, что это правда? Знаешь, да, ведь знаешь? Ну скажи?» – «Ну, правда» – отвечал я, припертый к стенке. «Но если это правда, почему тогда ее не напечатать в твоей газете? И тебе честь, и людям польза». И он так и не понял, почему я ему отказываю после стольких лет нашей дружбы, начавшейся на войне, – ведь он-то тоже был готов для меня на все. Короткая размолвка переросла с его стороны, думаю, даже в презрение ко мне, после того как его где-то все же напечатали, и вскоре он стал довольно известным маргинально-патриотическим писателем и уже издал все, что хотел напечатать у меня, отдельной книгой, и даже внушительным тиражом. И это, конечно, лишь утвердило его в мысли, что я просто «скурвился окончательно».

С тех пор мы с ним ни разу не встречались и даже по телефону не разговаривали.

– А почему он сам не пришел? – спросил я ее.

– Он хотел, но я сказала, что лучше пойду я.

15

Вечером, лежа в кровати, я достал аккуратно сброшюрованную в пластик при помощи каких-то дорогих канцелярских приспособлений рукопись. Уже от красочного оформления титульной страницы на меня повеяло воинственными ветрами моей собственной юности – до сведения скул: бравый мент в краповом берете мужественно смотрел вдаль, закатанные рукава обнажали бицепсы «как у Шварценеггера», автомат небрежно болтался под мышкой. Это был рисунок тушью, берет же был раскрашен карандашом и фломастером в «краповый» цвет. И каким-то финтифлюшечным шрифтом был написан заголовок в пол-листа – ой-ё! – «Верность долгу». Я даже зажмурился от приступа ностальгии. С вариациями, в зависимости от рода войск, сочинение могло быть озаглавлено «Верность небу (морю, полету, самолету, парашюту, танку)», а во времена моей армейской молодости героического парня любили рисовать в тельняшке, в одной руке автомат, а другой он обычно обнимал за плечи светловолосую красавицу в очень короткой юбке (приблизительный образ моей возлюбленной того же периода – матушки этого парня – «советской Барби»); волосы романтически развевались, на заднем плане с неба спускалась на парашютах грозная боевая техника, да и сам воин, видать, только что спустился с неба, и тут же к нему подбежала для обнимания девица в короткой юбке (или спустилась с ним же на соседнем парашюте…). Почему-то эта простодушная эстетика очень сильно действует на юношей призывного возраста. Наверное, потому, что простодушная, да и мотивы вечные: любовь, пулемет, парашют, разлука ты разлука… Прощание славянки, одним словом. Впрочем, действует не только на юношей, и на меня вот тоже – спустя много лет – действует до патриотических мурашек по коже. Глаза мои увлажнились, и мне примстился запах ваксы от солдатских сапог…

Я подумал о том, что прошедший социализм был, скорее всего, не эпохой пресловутого «соцреализма», а вот этого героико-романтического стиля солдатской записной книжки и дембельского альбома. По крайней мере, именно он был самым массовым и, как оказалось, совершенно нетленным: солдатские песни, юмор (его называют еще казарменным, а мне и сейчас смешно), анекдоты, эстетика глаженых сапог, выгнутой бляхи, фуражки на два размера меньше, ушитого козырька и аксельбанта во всех возможных местах – все это будит в душе нечто древнее, рудиментарно-патриотическое. Тысячелетний запах русской казармы.

Раскрыв рукопись, я сразу наткнулся на великую русскую рифму из разряда лейтенант – старший лейтенант и полковник – подполковник. Здесь она была представлена тоже необыкновенно удачно: общественный порядок – беспорядок. Вообще я не без интереса стал читать дальше, и глаза мои увлажнялись все больше.

Подборка была сопровождена еще и очень яркой фотографией автора. Такие фотографии дарят девушкам: вполоборота, в форме милицейского спецназа, на груди значки и боевая медаль, взгляд мужественный и задумчивый, плечи широкие, лицо тоже. Я даже инстинктивно перевернул ее, словно желая обнаружить надпись: «На долгую, добрую память». Надписи не было, зато глаза у парня были ее, материнские, только двадцатилетней давности. Вполне себе «распахнутые»…

16

В пятницу я сидел за своим столом в редакции и нисколько не сомневался, что она придет, причем вовремя. И она вошла, дыша духами и… бриллиантами – в ушах, на пальцах, на груди.

Как вождю краснокожего племени, вигвамы которого окружила армия бледнолицых, мне предстояло выбрать лишь между различными разновидностями смерти – славной и мучительной или бесславной, но не мучительной. В любом варианте приходится чем-нибудь жертвовать. Ночью я решил заранее вчувствоваться в самый бесславный и мучительный конец, тогда все остальные покажутся более легкими. Напечатай я эти стихи, хорошо себя почувствует только она и ее сын, возможно – его товарищи. Учитывая качество стихов, думаю даже – не все товарищи. Плохо – я и мои сотрудники (большинство из них мои же ученики, взятые в редакцию еще студентами или даже школьниками), поскольку заподозрят что-то неприличное, когда после посещения дамы с бриллиантовыми кольцами в газете появятся стихи с несвойственным не только нашему изданию, но и обычному мирному человеку пафосом в духе «умираю, но не сдаюсь» или – «враг никогда не пройдет». Кроме того, и библейская забота о «малых сих» ложилась на сердце ответственностью: всех идиотов не перекуешь, возможно, они вообще не куюмые, но родных и близких нам идиотов мы по возможности должны удерживать от поступков, за которые человеку разумному стало бы стыдно.

– Тебе чай, кофей или, может, коньяку? – Я улыбался как можно шире и дружелюбнее.

Она посмотрела на меня как на человека маловменяемого от рождения: какой там чай, когда такие дела решать будем! Но попросила кофе. Пока секретарша готовила и несла кофе, мы попытались болтать о несущественном. Выходило плохо. За свою журналистскую и редакторскую карьеру я отказывал тысячам людей, в том числе и знакомым… Боже, почему же мне сейчас так тяжело! Когда кофе принесли и я, собираясь с силами, отхлебнул глоток, она, не трогая свою чашку и не желая больше ждать, начала:

– Ну как – ты читал стихи?

– Стихи… стихи я прочитал…

– Ну, и?

– Ты знаешь, Ириша, мне понравились стихи твоего сына, я вспомнил молодость, бои, там, походы и все такое…

– Значит, ты напечатаешь? – Она почти что перебила меня, вклинившись в незначительную дыхательную паузу, видимо, это был ее излюбленный профессиональный прием – опережать поставщиков ботинок в паузах.

– Видишь ли, Ириша, стихи хоть и хороши своей непосредственностью, искренностью и близостью к правде жизни…

Я озвучивал заранее заготовленный текст из каких-то старинных, советских еще времен, литературоведческих штампов, которые, как я всегда замечал, очень понятны бывают именно людям, не особенно искушенным в искусствах, а то и вообще в грамоте. Ничего глубже убедительной бессмыслицы этих штампов донести, как правило, не удается.

– Однако они еще не слишком совершенны технически, – продолжал я, – требуют гораздо больших усилий в обработке. Твой мальчик должен больше читать других поэтов, литературу по стихосложению, поработать над рифмой, ритмом и в целом – стихом…

– А ты не мог бы показать, над каким именно стихом он должен поработать и на что его заменить?