Камушек на ладони. Латышская женская проза

Что знать не знаю никакого Тимоти, и в жизни не знала, и вообще не изменяла ему? Роберт не в счет, мальчишка, возраст был такой, как недуг, и ничего ведь не случилось, что можно назвать супружеской неверностью, мечты, только и всего, а кто на своем веку не мечтал, Бог ты мой, если бы за это казнили! Я же тогда как в дурмане ходила, а ни разочка не проговорилась, Антон, слава Богу, ничего не узнал. Можно бы сказать: послушай, Антон, когда у человека что-то на уме, он остерегается, всегда настороже, будь у меня какой-нибудь Тимоти, ни в жизни не назвала бы тебя Тимоти! Но это выйдет оправдание, а кто оправдывается, тот виноват, известное дело.

А тут еще судорога в ноге. Даже не судорога, а прямо спазм, подступает исподволь, зловредно, сейчас нога согнется, потом разогнется, на миг отпустит, опять сведет, скрючит ногу. Антон знает про мою судорогу уже сколько лет, а мне до сих пор стыдно перед ним, и я краснею в темноте, стискиваю зубы, сопротивляюсь изо всех сил, да попусту; я согласна на любую боль, боль можно при желании все-таки скрыть и Антон ничего бы не почуял, но скрюченную ногу, ее не скроешь.

Ясно, заметил и, видимо, счел, что это в наказание за Тимоти, оттого и вправду засыпает. Теперь уж совершенно точно, потому что во сне он причмокивает. Сам он этого не знает, вот и надеется меня провести ровным дыханием, чудак-человек.

Теперь нога может дергаться сколько влезет, так нет, отходит. Делается легко, как в детстве после порки, когда все невзгоды позади, розга свое отсвистела, мама больше не приговаривает:

— Вот тебе, вот тебе, чтоб знала, как пускать коров в тимофеевку!

Постой-ка! Чтоб знала, как пускать коров? В тимофеевку?

Стебли со светло-зелеными валиками на конце звонко вздрагивают на ветру и пахнут так, что дух занимается. И я хватаю Антона за плечо и трясу, и трясу, и говорю:

— Тимофеевка! Антон, тимофеевка! Тимофеевка!

— Чего? — грубо отталкивает меня Антон спросонья, в другой раз я бы расплакалась и не прощала, пока не повинится, а сейчас смеюсь себе: — Тимофеева трава это! Зеленый валик! Тимофеевка!

— Ну и что?

Ага, не доходит! Антон не может сразу очнуться, не спит, не спит, а уж заснет, так не добудишься, злится, как мальчишка, видимо, великих трудов стоило матери когда-то растолкать его на заре, чтобы шел коров пасти.

— Тимофеева трава! — говорю. — Что лошадям дают. Всем травам трава! Из-за нее и назвала тебя Тимоти, у меня в голове все «ти», да «ти», да «ти». Антон, ты помнишь?

Он проснулся. Он помнит. Еще и то, как мы, тогда и полгода не прожившие вместе, шли мимо намета отцовой тимофеевки, да не прошли… Нет, не намет это называется, как-то по-другому, но не буду сейчас думать.

— Антон, я принесу вина и мы выпьем вместе, как полуночники, ладно?

И я приношу вина. Обоим по рюмке. Это хорошее вино, спальня душисто пахнет, как тимофеевка на солнцепеке, а за спиной не скомканная подушка — отцова тимофеевка, и от вина сдавливает горло, как в знойный день перед грозой, томительно так и сладостно, и я говорю:

— Антон, давай все-таки съездим, а? Хоть один разок!

И он не говорит нет.

Перевела Л. Лубей

РАССКАЗ ВОЕННЫХ ЛЕТ

Лайла проснулась с солнцем, как всегда, хотя спать легла хорошо если часа два назад, когда последняя повозка, груженная хозяйским добром, уехала со двора, и тут-то она наконец разревелась в полный голос, потому что теперь уже можно было, никто не слышал, и она рыдала, пока плач не захлебнулся сном, хотя и сон не пощадил Лайлу.

Во сне она снова попала в облаву, потому что, проверяя документы, они всегда путают год и день ее рождения — тридцать первый с тридцатым, а тех, кто родился в тридцатом, уже посылают на работу в Германию. В толпе схваченных Лайла опять шла посередине улицы, а по бокам жандармы с автоматами на шее, обращенными к колонне, и рядом огромные собаки. Желтые злые глаза собак и черные дула автоматов ни на миг не переставали следить за колонной. А во сне и собаки, и автоматные дула, и схваченные люди смотрели только на Лайлу. На нее указывали пальцами, что-то сердито говорили, обвиняли в чем-то, только слов нельзя было разобрать. Лайла хотела крикнуть: — Я не виновата! — но рот был точно ватой заткнут, она не могла издать ни звука. И тут Лайла увидела мать. Мать шла под руку с жандармом, болтала о чем-то, смеялась, но шла она задом наперед и глядела на Лайлу. Жандарм тоже смотрел на Лайлу и что-то спрашивал, наверно, не ее ли это дочь, а мать смеялась и качала головой, нет, нет, мол, не ее… и ластилась к плечу жандарма. Лайла пыталась побежать, крикнуть, что да, дочь она ей, но мать стала как-то таять, сквозь нее уже стали видны стволы лип, и люди, которые еще не были схвачены, шагали по тротуару, и тут мать совсем растаяла. На Лайлу глядели лишь автоматные дула, слышались осуждающие голоса, шорох шагов, и тогда она вдруг поняла, что это сон, и, застонав, открыла глаза.

Над головой потолочные балки с облупившейся побелкой. Всего-навсего сон. Но шум голосов и гул шагов все равно не утихают. Это спросонья. Лайла провела пальцами по глазам. Опухли и болят.

Непослушными со сна руками Лайла оделась, причесала жидковатые волосы, заплела косички и привычным движением надела грубый передник из мешковины, хотя никакой работы не предвиделось. Пошла к тазу умыться. Увезен. Только ковшик каким-то чудом оставлен. Взяв ковшик, Лайла пошла к колодцу. Вот умоется холодной водой, тогда и умолкнут эти голоса — их так много, будто на дороге полно людей. Это все спросонья, спросонья… Спросонья-то и шла она не так, как надо, ее пошатывало, даже руки вперед выставила, чтобы не наскочить на что-нибудь. И коловорот дважды вырывался из рук, пришлось крутить заново, пока полное ведро не поставила на край колодца.

Лайла ковшиком лила воду в ладошку и надолго прикладывала ее к воспаленным глазам, смачивала лоб, шею, волосы, пока не исчезла сонливость. Но шум шагов и гул голосов не проходили.

От колодца дороги не видать, а выглянуть за угол дома боязно. Вдруг снова облава? Здесь, на селе! Гонят в Германию? Лайла вбежала в дом, заперлась и осторожно подошла к окну. Не вплотную, тогда снаружи могут заметить, а встала поодаль, чтобы самой видеть.

По дороге шла армия.

У Лайды душа ушла в пятки, сердце так колотилось, что в ушах звенело. Армии девушка должна остерегаться, даже если ей всего тринадцать, Лайла знала это с прошлого раза, когда тот шарфюрер или кем он там был, с военного склада, пришел за молоком, а дома никого больше не было. Шарфюрер раскраснелся, одной рукой, воровато озираясь вокруг, начал хватать ее за грудь, а какая же у Лайлы грудь, с голубиное яичко, другой рукой показал цветастый шелковый платочек и о чем-то быстро и непонятно залопотал. Но что он хотел, Лайле и так было ясно. Вырвалась, выскочила за дверь, спотыкаясь скатилась в погреб, заперлась, а сердце, вот как сейчас, где-то в горле.

Из погреба она вышла, лишь заслышав голос хозяйки.

— Что это ты потеряла в погребе? — хозяйка с подозрением спросила. Подумала, что Лайла по горшкам с медом лазила. Лайла рассказала.

— Да. — Хозяйка сжала губы. — Девчонки должны остерегаться армии. Ступай чистить картошку.

С тех пор в часы, когда приходят за молоком, постоянно бывала дома сама хозяйка, хозяин или Валис. И только теперь ее оставили наедине со всей этой армией, которая сейчас шагала мимо дома по дороге. Лайла пошла и заперла дверь на засов.

Шаги босых ног мягко отдавались в пустой комнате и пустой кухне. Решив, что угнать себя в Германию и разграбить имущество они не позволят, хозяева вот уже целую неделю кочевали со скотом и всем скарбом по лесу. Даже варенье перелили из банок и бутылок в два молочных бидона. Все в кучу: чернику и землянику, вишню, малину, крыжовник. Бруснику нынче сварить не успели, а время клюквы еще впереди. Увезли с собой два воза сена, чтобы у скотины в лесу был корм, больше ничего захватить не смогли.

Когда сараи, хлев, пустая клеть и погреб были заперты, в комнате осталась одна лишь огромная кровать, которую столяр сколотил в этой же комнате, а в кухне — стол и тяжеленные скамьи по обе стороны; хозяйка показала ей оставленную в чулане миску с яйцами, кусок сала, кувшин молока, начатый каравай хлеба, корзину с картошкой и сковородку.