Такая короткая жизнь

– Шоб ей очи повылазили… Шоб она сдохла, ведьма проклятущая…

И де она взялась на нашу голову.

На кухню приковыляла Фёкла, неряшливо одетая, нудно бурчащая.

– Кацапка проклятущая, – костила старуха соседку. – Апельсину сглазила. Дою – молока немае. Гукай, старый, батюшку!

Слова деда и угрозы бабы Фёклы зародили в детской душе суеверный страх. Маше чудилось, что повсюду за ней следят чьи-то глаза.

Потянулась к сахарнице – и тут же одёрнула руку. Подошла к иконам, долго рассматривала лики святых. Обычные лица. Добрые глаза. А почему-то страшно.

Сзывая верующих, монотонно звонил колокол. Пантелей Прокопьевич окликнул звонаря, убогого калеку Ванюшку, открыл церковь, зажёг несколько свечей, и по церкви разлился таинственный свет. Маша с удивлением глядела на входящих людей. Старухи. Убитые горем женщины.

У двери расселись калеки, принимая от верующих подаяния.

– Подайте слепому, убогому, – жалобно стонет Федотка.

И когда звенит монетка, он пытается перекреститься культяпкой и благодарит:

– Спаси вас, Господи!

Тут же, сбившись в кучу, судачат молодицы.

Наконец показался священник, отец Геннадий, здоровый, краснощёкий мужчина, красивый и статный. Поп освятил церковь и начал службу.

Разговоры стихли. Женщины стали продвигаться вперёд.

Старик не спеша шёл по дороге. Рядом с ним прыгала Маша.

Дурманяще пахло полынью.

– Ловкий край! – сами собой вылетели из уст старика эти простые слова, наполненные любовью к родной земле. Пантелей Прокопьевич окинул взглядом знакомый пейзаж. Зеленеющие поля. Толоки. Прилипшие к ерикам сады и хаты.

– Раньше тут було не так, – обращаясь к внучке, рассказывал старик. Наши диды сюда пришлы – тут одни лиманы, да камыш, да трава по пояс, да тьма всякого зверья… Вон там на лобке, – Пантелей

Прокопьевич указал на едва приметный холм, – построили курень.

Огородились. Поставили вышки. Однажды снарядились казаки сопровождать обоз. На охране куреня осталось несколько казаков.

Узнали про то лазутчики. И скоро побачив сторожевой: идут вражески полчиша. Забили тревогу. Бабы плачут. Схватили диток – и в церкву: молить Бога о спасении. Казаки ж взяли ружья, развели костры и стали вразнобой стрелять. Вылетели из плавни тучи комаров. Испуганно встрепенулась болотна птица. Бросились в заросли дики кабаны, волки, лисицы. Бачуть казаки: поворачивае вражья сила назад. Гибне в топких болотах, лиманах, реках.

На другий день казаки вернулись, а к ним иноверцы с поклоном: за выкуп просят родных пошукать.

– А чого вчёра вы так тикалы? – поинтересовались казаки.

Они и рассказали: появился вдруг перед кордоном сам Пётр. На белом кони. С копьём в руки. А за ним стеной шло войско… В честь спасителя и кордон назвали… С тех пор богато воды утекло, – вздохнул старик. – Люди выкопали каналы. Осушили лиманы. Выкорчевали камыш. Разрослася станица…

Весело понукая лошадей и выкрикивая пошлые прибаутки, Фёдор и

Петро продолжали вымешивать глину. Мужики подносили её к хате.

Женщины, покрывая саманные стены ровным слоем глины, звонко пели. У наспех сложенной плиты возились старухи. Невдалеке, под огромным раскидистым орехом, в окружении ребятни стоял Пантелей Прокопьевич.

Он ловко мастерил детям качели.

– Катайтесь, – приказал старик детворе. – Нечего вам под ногами крутиться.

Пантелей Прокопьевич отошёл от ребят, машинально сорвал ореховый лист, помял его и поднёс к широким ноздрям.

– Ловко пахне, – пробормотал он, грустно глядя на разросшийся сад.

Эти могучие деревья: орехи, груши, яблони, вишни, сливы – были его друзьями. Свидетели его жизни, они старели вместе с ним, как и его близкие, умирали, но оставшиеся были по-прежнему прекрасны. А рядом с ними неизменно прорастала молодая поросль. Она тоже с годами набирала силу, мужала, тянулась к солнцу.

– Совсем як у людей, – подумал Пантелей Прокопьевич. – Только моих диток унесла голодовка та проклята война…

А над садом вилась песня. То раздольная, как родные степи. То грустная, как само горе. То вдруг трещоткой вырывалась шуточная песенка. Она сметала с задумчивых лиц печаль, расправляла морщины, дарила людям радость.

– Славная качечка,

С хвоста рябесенька,

Сама гладесенька,

Попереди диток воде,

А самая восьмая ходе, – старательно чеканя слоги, запевал Фёдор. Заканчивалась одна песня и начиналась другая, а в ней рассказ о казачьей доле, печальной и радостной, горькой и счастливой.

– Мыться, мыться, обедать! – изо всех сил горланил Игнат, стараясь перекричать народных певцов.

И только на речке пение, наконец, стихло, уступив место фырканью, шуткам, дикому визгу. После купания шумно и весело усаживались за столы, и в суматохе никто не заметил, как возле постройки появились двое, судя по одежде городские. Отчаянно жестикулируя, красивый широкоплечий мужчина что-то объяснял своей спутнице.

– Митенька! – странным от волнения голосом вдруг крикнула Надежда и заплакала.

Игнат и Люба бросились к гостям, приглашая их к столу. Только теперь взоры людей обратились на приезжих, и рокочущим прибоем понеслись разговоры.

– Своих мало… – осуждающе буркнула Марфа, пододвигая к себе поближе миску с борщом.

– Ни рожи, ни кожи, – поддержала соседку Шура.

– Бедна Надька, – грустно заметила Мария.

– Такий красавец! Причарувала… – обращаясь к мужу, возмутилась

Рая, здоровая краснощёкая женщина.

– Та брось ты… Колдун там под юбкой, – лениво хохотнул Фёдор.

– Моя Ирочка, – громко представил Митя родственникам и знакомым жену. – Скрипачка. Музыкой очаровала и в плен взяла… – ласково прижимая к себе жену, рассказывал он.

Ирочка была на редкость хрупким созданием. Рядом с мужем она казалась девочкой-подростком. Белокурые волосы беспорядочно метались на ветру. Помада и румяна не смогли оживить мелкие черты бесцветного личика. На худенькой, плоской фигурке едва виднелись холмики грудей.

Люба внимательно наблюдала за тем, как брат заботливо, словно дитя, усаживает жену, как подсовывает ей самые лакомые кусочки.

Жалея брата, она по-женски завидовала этой слабой на вид женщине, сумевшей обворожить такого богатыря. Люба убрала со стола неухоженные, чёрные, потрескавшиеся пальцы с обломанными ногтями, не зная, куда их деть.

– Муха, муха в тарелку упала! – вдруг взвизгнула гостья и бросилась из-за стола. За ней вскочил Митя, догнал жену и стал упрашивать:

– Нехорошо, Ирочка, пойдём к людям!

– Не могу… – брезгливо выговорила она.

– Ирочка, потерпи ради меня: я ведь давно не был с родными…

– Ира, мы ж не виноваты, – взволнованно сказала подошедшая Люба, и глаза ее наполнились слезами. – Простите. Мы вас так ждали. Один у меня братик на свете… Она пыталась ещё что-то произнести, но не смогла.

Все снова собрались за столом, но сидели как на поминках: тихо, чинно, скорбно. Надежда, казалось, окаменела, и только алые пятна на лице и шее да искусанные губы выдавали её негодование.

Нет, не о такой невестке мечтала бессонными ночами она. Думала: народит от сына внучат, дружно заживут молодые в родной хате…

Стараясь сгладить неловкое молчание, Люба попросила Митю:

– Заспивай, братик, нашу…

– Мисяц на неби, зироньки сяют,

Тихо по морю

Човин плыве.

Шо за дивчина

Писню спивае,

А казак чуе,

Серденько мре, – весь отдаваясь песне, словно женщине, грустно пел Митя. Когда звуки прекрасной мелодии растворились в воздухе,

Надежда горько заметила:

– Ты ж, сынок, казак! Як ты можешь жить без родного краю?

– Скучаю, конечно, мама,- смущенно признался Митя. – Но ведь живу в столице. Строю дома-красавцы…

– Так ты тут строй, – перебила его мать.

– Не, ма, – покачал головою Митя. – Что тут Ирочке делать?

Бетховен, Моцарт, Глинка вам ещё не нужны. Не поймете Вы…